Гоголь поворачивает голову и бездумно смотрит и окно: все тот же ландшафт, бурлящая розовая и фиолетовая вода красильной фабрики, электростанция, покрытый ржавчиной круглый резервуар. Заброшенные заводские здания, словно молью продырявленные пыльными маленькими окошками, у половины которых не хватает стекол. Деревья машут голыми ветками, оставшиеся листья тонкие, как папиросная бумага, прозрачно-желтого цвета. Поезд тащится на редкость медленно, когда Гоголь смотрит на часы, то видит, что они уже значительно отстают от расписания. А потом, где-то после станции Провиденс, поезд и вовсе встает посреди заросшего травой поля. Они стоят больше часа, пока огромный багровый солнечный диск не исчезает за простертыми к небу ветвями деревьев. Свет в поезде гаснет, становится душно. Кондукторы озабоченно носятся по вагонам. «Наверное, обрыв кабеля», — замечает один из пассажиров. Напротив Гоголя пожилая женщина пытается читать, завернувшись в шубу, как в одеяло. Сзади него два студента обсуждают лирику Бена Джонсона. Двигатели не работают, и слышна классическая музыка, доносящаяся из плеера одного из пассажиров. Гоголь смотрит в окно на постепенно чернеющее сапфировое небо. На обочинах сложены штабеля шпал и запасных рельсов. Когда поезд трогается, по внутреннему радио сообщают о том, что произошел несчастный случай, но кто-то разносит слух, подхваченный у проводника: это был вовсе не несчастный случай, а самоубийство, под поезд бросился человек.
Это известие потрясает Гоголя больше, чем он сам мог бы предположить. Теперь ему стыдно за свое нетерпение, он гадает, кто это был — мужчина или женщина? Какая причина побудила этого человека броситься под колеса? Как это произошло? Может быть, он стоял на платформе, вытащил из рюкзака расписание поездов, посмотрел, когда именно подходит этот… И вот он уже идет по рельсам навстречу поезду, приближающийся свет фар ослепляет его… Конечно, из-за задержки Гоголь опаздывает на бостонскую электричку, ему приходится ждать еще минут сорок. Из телефона-автомата он звонит домой, чтобы предупредить отца, но никто не снимает трубку. Он звонит в кабинет отца в университете, но в трубке тоже раздаются длинные гудки. Наконец электричка подъезжает к их станции, и он видит отца, одиноко стоящего на темной платформе в кроссовках и вельветовых брюках, поднявшего воротник шерстяного пальто, кутающегося в связанный Ашимой шарф. Лицо у него бледное, осунувшееся.
— Извини, что опоздал, — говорит Гоголь. — Сколько ты ждешь здесь?
— Я приехал без четверти шесть, — отвечает отец.
Гоголь смотрит на часы — уже около восьми.
— Там произошел несчастный случай.
— Я знаю. Я звонил. А что случилось? Ты не пострадал?
Никхил отрицательно качает головой.
— Кто-то прыгнул под поезд. Где-то не доезжая Род-Айленда. Я пытался тебе позвонить, но телефон не отвечал. Мы стояли в поле целую вечность. Наверное, ждали полицию.
— Я беспокоился.
— Надеюсь, ты не торчал здесь на холоде все это время, — говорит Гоголь и по отцовскому молчанию понимает, что именно так он и поступил. Ему приходит в голову, что отец, наверное, скучает без мамы и Сони. Наверное, он чувствует себя одиноким. Но его отец — из тех людей, что никогда не говорят открыто о своих желаниях, настроениях или нуждах. И они молча идут к машине, забираются в холодный салон и отправляются домой.
Ночь такая ветреная, что машину буквально качает на ходу. Темно-коричневые листья размером с мужскую ладонь летят через дорогу мимо ветрового стекла. Обычно во время таких поездок отец расспрашивает его о занятиях, о том, хватает ли ему денег, о планах на будущее, но сегодня они молчат. Ашок сосредоточен на дороге, Гоголь крутит радио, пытаясь поймать музыкальную волну.
— Я хочу рассказать тебе кое о чем, — вдруг говорит отец, когда они сворачивают на Пембертон-роуд.
— О чем?
— О твоем имени.
— Об имени?
Ашок выключает радио.
— Да, об имени Гоголь.
В последнее время его так редко называют Гоголь, что он уже не бесится, когда слышит это имя. После трех лет существования в качестве Никхила он немного успокоился.
— Для этого была причина, — настаивает отец.
— Ну да, баба, я знаю. Гоголь — твой любимый писатель.
— Не только, — произносит отец, въезжая во двор. Он выключает двигатель и фары, расстегивает ремень, но не двигается с места. — Была еще одна причина.
Глядя прямо перед собой и сжимая руками руль, отец рассказывает сыну о той ночи двадцать девять лет назад и об аварии, которая случилась на пути в Джамшедпур. Он рассказывает о том, как старенькая книга спасла ему жизнь, и о годе физических мучений и полной неподвижности.
Ошеломленный Гоголь слушает его, не сводя глаз с отца. Расстояние между ними — лишь несколько дюймов, но ему кажется, что отец вдруг отдалился от него на целую милю. Как он мог столько лет хранить эту тайну, перенести неимоверные страдания — и молчать об этом! Гоголь представляет себе, как отец, совсем молодой еще человек, садится в поезд, открывает книгу и погружается в чтение, прихлебывая чай, предвкушая общение с дедушкой и бабушкой, а уже через пару часов истекает кровью в искореженном вагоне. Он вспоминает пейзаж Западной Бенгалии, знакомый ему по их поездкам в Индию, представляет себе искалеченное тело отца, застрявшее между обломками полок, среди сотен мертвых тел, и санитаров, несущих его вдоль темно-коричневых вздыбленных вагонов. Он пытается представить себе жизнь без отца, мир, где его не существует.
— А почему ты никогда не рассказывал мне об этом? — спрашивает Гоголь. Его голос срывается, звучит хрипло, грубо, но в глазах стоят слезы. — Почему рассказал только сейчас?
— Да все как-то казалось не ко времени, — растерянно произносит отец.
— Но выходит, ты мне лгал все эти годы. — Ашок молчит, и Гоголь добавляет: — Поэтому ты и хромаешь, верно?
— Это случилось так давно. Я не хотел тебя расстраивать.
— При чем тут расстраивать? Ты должен был мне рассказать.
— Может быть, ты и прав, — соглашается отец, мельком глянув в сторону Гоголя. Он вынимает ключи из зажигания. — Ладно, пойдем домой. Ты, наверное, умираешь от голода.
Но Гоголь не двигается. Он пытается переварить информацию, и он чувствует себя так погано, как будто это он виноват в случившемся.
— Мне так жаль, баба!
Отец слегка усмехается.
— О чем ты? Ты здесь ни при чем.
— А Соня знает?
Ашок отрицательно качает головой:
— Пока нет. Кроме твоей матери, в этой стране не знает никто. Теперь и ты знаешь. Я всегда хотел рассказать тебе об этом, Гоголь.
Звук этого имени, к которому он так привык за двадцать лет своей жизни, вдруг связывается в его сознании с давней трагедией, как будто он носил воспоминания о ней в своем теле.
— Значит, думая обо мне, ты думаешь обо всем этом? — спрашивает Гоголь отца. — Я напоминаю тебе ту ночь?
