Так вот где они крылись, эти грязные тайны шоу-бизнеса, скандальные истоки карьеры сияющих эстрадных звезд и кровавые деньги в основании их расцвета! Вот они, громкие обличения участницы самых страшных событий, из-за которых свалится не одна звездная корона и вдребезги разобьется не один величественный трон! Вот то, за чем так упорно охотились темные силы эстрадного закулисья! И единственное, что мне остается, – запомнить все услышанное, чтобы точнее воспроизвести его – где получится, если я сумею остаться в живых!
Немудрено, что чтение шло при общем молчании и повышенном интересе всех присутствующих. В этот раз все мы всерьез вознамерились узнать содержание странных записей до конца – до самой сердцевины могучего дерева процветающего мира эстрады. Помните, как было написано в тетрадке: годовые кольца, подбирающиеся к центру ствола…
Глава 20
Сердцевина ствола
Никогда, никогда не любила своих дней рожденья! «День рожденья, грустный праздник…» – откуда это? Грустный – не оттого, что прибавлял года (хотя – тоже приятного мало), но потому, что оглушал каждый раз своей неизменной, неискренней, избыточной лестью и помпезной суетой. По жизни дату рожденья я научилась скрывать крепко, как партизан. А что такое «бенефис»? Последнее выступление. Так сказать, антирождение, маленькая смерть эстрадной актрисы.
Но и оттягивать свое последнее, откладывать лебединую песню в угоду славе и достатку, дурачить и дальше доверчивую публику – я не могла. Силы кончились.
А тот круиз все же оказался для меня по-настоящему последним! В конце моего горького и сладкого, публичного и одинокого, славного актерского пути! С Лимановым к тому времени я развелась. Это произошло еще в начале моего «душевного недуга». Мы вполне могли бы «остаться друзьями», если б не примостившийся на его место шустрый молодой юристишка. Мечтая стать моим «новым владельцем», мальчишка долго и некрасиво судился с Борисом, – практически раздел его – а я, редиска, имела подлость думать: мне смертельно плохо – почему Борюсику должно быть хорошо?
Немного опомнившись, я хотела отозвать все иски – и повиниться перед Лимановым. Но оказалось – поздно: все решения уже состоялись – обеспечивая мне, кстати, важнейшую привилегию – независимость в отношениях с эстрадой. Мне оставалось лишь выгнать вон несостоявшуюся «половинку»! Которая, в свою очередь, кровно обиделась – и принялась теперь уже меня склонять на всех углах, публично «отрекаться» и «жалеть» «униженного и оскорбленного» Бориса Иваныча. Правда, меня это даже не задело – просто пронеслось мимо, как мелкий дождь в октябре. Мне оказалось не до того: не имея сил остановиться, «затормозить», как машина на льду, я спускалась все ниже и ниже по дантовым кругам «преисподней» души. Жуткое, но точное здесь определение – преисподняя, такая же серая и муторная, как затасканное исподнее белье. Однажды, глянув в зеркало, я вздрогнула, – и отшатнулась бы, не будь поблизости щебечущих молодых актрисок. Нет, внешность тогда меня еще не подводила, я даже похудела и постройнела на фоне душевных переживаний, и лицо как-то все подтянулось и налилось, хоть и нездоровым, румянцем. Меня начали выдавать глаза. Недаром в детстве бабушка всегда замечала: «Ты, Зарка, смотришь, как больная, – глаза нехорошие!» Тем летом глаза у меня как-то помутнели, а белки из голубоватых сделались желтовато-розовыми – как у человека, долго мучимого головной болью.
В том злополучном круизе я старалась побольше уединяться в своей каюте, отменять выступления и поменьше видеться с публикой – мои, ни в чем не виноватые, добрые и любезные зрители имели полное право отдохнуть душой и по-детски порадоваться напоследок за моих незатейливых тетю Розу и Томочку – а не дрожать под гипнозом горестных моих глаз, больных, как у питерского студента Родиона Раскольникова. Именно тогда мне и приходили в голову нездоровые и неумные мысли – стараясь «убить себя», свою славу и своих героев в искусстве, – не убиваю ли я «искусство в себе» – искусство, бывшее самой моей жизнью? Но окончательно «добило» меня событие, казалось бы, вовсе незначительное и неважное. В тот раз зрительница додумалась поднести мне… цветы, те, которых буквально негде было достать в нашем «водном пространстве». Гордая от этой тайны и зардевшаяся от лицезрения «тети Розы», девочка даже не осмелилась отдать букет в руки – просто положила передо мной на палубу – и убежала. А я… Я заглянула в глаза зрителей, кожей вдруг ощутила их праздник, все их нехитрые боли и радости, их наивное доверие к моим героиням, – которые, на мой взгляд, «снижали планку», делались все примитивнее и нелепее, – и их ожидание светлого, веселого, оглушительного, детского смеха. Которое я, со своими тетей Розой и Томочкой, могу обмануть в тысячно тысячный раз! Я даже замерла. И будто от стыда – тупо ударило в затылок, кровь хлынула в лицо; красная волна пробежала выше, к самому мозгу, голова закипела – и все…
Смешно, что и сам Лиманов, и желтая пресса, дружно обозвали нас «мужем и женой» при встрече у трапа, – будто и не было никаких разводов. В этот раз рецидив болезни затянулся, все проходило еще тяжелее. Но самое горькое оказалось не в этом – московские медики, как и в первый раз, не ударили в грязь лицом. Причем «на ноги» – то есть физически – теперь уж поставили капитально. И встретиться с Ниночкой, которой я, пожалуй, только и смогла бы передать своего Борюсика, – меня и заставил фактический «конец» жизни. Такой, точно вместе с выступлениями, вместе с пресловутым бенефисом, и впрямь завершилась моя непутевая жизнь. То, что прежде назвали депрессией, казалось цветочками в сравнении с нынешним моим состоянием. У меня было теперь все: мир с мужем, пусть и бывшим, свобода, полное внимание дочери, слава в СМИ и поддержка аплодирующих зрителей. Достаток, наконец. Но жизнь, сама жизнь, – ушла. Взяла и ушла. Хлопнув дверью. Не хотелось ничего. Тяжело приходилось вставать, одеваться, двигаться по дому. Все сделалось ненужным, идти разом стало некуда и незачем. Какая-то свинцовая пустая тяжесть ссутулила плечи. Пустота и полная бессмысленность – всего, всего… А ночами – тяжелые сны, с полчищами черных жирных ворон над серым полем.
Впервые я с удивлением обнаружила в себе некую злость к окружающим – будто – я уже «там», а они – еще по «эту сторону». Гнала врачей и сестер, распугала всех близких. Бедная Ниночка, сколько ей пришлось пережить, – пока меня не принял в свои пенаты Вениамин Сергеевич! У него «в гостях» стало чуть легче. Легче – в полном забвении, тишине и одиночестве. Но – уйти, насовсем уйти – тянуло по-прежнему.
Как случилось, что я, не выходившая за порог, сразу поплелась с Мокеичем в далекий Егорьевск? К какой-то матушке? Не помню. Помню первую, серую и мучительную, поездку – туда и обратно. Целый день – в машине. Толку – нет. К вечеру почему-то полезли странные мысли – о самом тайном и стыдном в шоу-бизе.
Ослышался ли я – или в самом деле обрюзглый детина мрачно хмыкнул, придвигая странички школьной тетради ближе к оголенному сиротливому свету? Во всяком случае, – то, что все затаили дыхание, мог не чувствовать разве что – так и не пришедший в сознание Борис Лиманов! И глуховатый голос сделался четче и резче – будто прибавили громкость в наушниках.
