— Здрасьте, — произнес кто-то.
Человек совсем рядом, женщина, лежит ничком, вытянув руку, ладонь открыта кверху. Светлая шатенка или буроватая блондинка. Может, это называется русым. Что такое русый? Светло-коричневый с сероватым или желтоватым оттенком — вплоть до умеренно кирпичного. А может, это называется гнедой. Гнедой лучше звучит.
— Мы должны быть мертвыми?
— Понятия не имею, — сказал он.
— Нам никто не сказал. Как же это раздражает.
— Тогда будьте мертвой.
Голова у нее лежала так, что приходилось говорить в асфальт, слова звучали приглушенно.
— Я нарочно легла неудобно. Что бы с нами тут ни случилось, решила я, это, вероятно, произошло внезапно, и мне хотелось это отразить, придав своему персонажу больше индивидуальности. Одна рука вся болезненно изогнута. Но если менять позу, будет неправильно. Кто-то сказал, вся финансовая система рухнула. Вроде бы за несколько секунд. Денег больше нет. Они сейчас снимают последнюю сцену, а потом все заморозят на неопределенный срок. Значит, потакать себе не время, правильно?
А у Элизы не гнедые волосы? Лица женщины не разглядеть, да и его она не видит. Но он подал голос, и женщина его, очевидно, услышала. Если это Элиза, разве не отреагировала бы на голос мужа? Но с другой стороны — зачем? Это ж неинтересно.
В его позвоночнике отозвался рокот грузовика в отдалении.
— Но я подозреваю, что мы на самом деле не мертвые. Только если мы не секта, — сказала она, — совершившая массовое самоубийство, а я от всей души надеюсь, что это не так.
Раздался звукоусиленный голос:
— Глаза закрыты, народ. Ни звука, не шевелиться.
Начали снимать общий план с крана, камера медленно опускалась, и Эрик прикрыл глаза. Теперь он среди них незрячий, видит кучи тел, как камера, холодно. Они делают вид, что голые, или взаправду голые? Это ему уже неясно. У их кожи много оттенков, но он всех видит черно-белыми — непонятно, почему. Может, сама сцена требует унылого монохрома.
— Мотор, — крикнул еще один голос.
Ему рвало на части ум — он пытался видеть всех здесь и настоящими, вне всякой зависимости от изображения на экране где-нибудь в Осло или Каракасе. Или те места неотличимы от этого? Но к чему вопросы? К чему такое видеть вообще? Они его изолировали. Отвергли его, а ему не такого хотелось. Он желал быть здесь с ними, всетелесным, татуированным, с волосатой жопой, вонять, как они. Желал разместиться прямо посреди этого перекрестка, меж стариков с их вздутыми венами и пигментными пятнами, рядом с карликом, у которого шишка на голове. У этих людей, наверное, изнуряющие болезни — у некоторых, неустрашимых, кожа шелушится. Тут были молодые и крепкие. Он из таких. Из патологически ожиревших, загорелых, накачанных и пожилых. А дети с их добросовестной красотой притворства, такие примерные и тонкокостные. Он такой. Головы некоторых угнездились в чужих телах — на грудях или в подмышках, каким бы кислым ни было предоставленное убежище. А кто-то лежит навзничь, раскинув крылья, раскрывшись небу, гениталии в центре мира. Там была смуглая женщина с маленькой красной отметиной посреди лба — чтоб заметнее. А безногий тоже есть — с перетянутой узловатой культяпкой ниже колена? На скольких телах шрамы после операций? И кто эта девочка в дредах, что свернулась в себя, почти вся затерявшись в волосах, только розовые пальчики на ногах выглядывают?
Эрику хотелось осмотреться, но он не открывал глаз, пока не миновал долгий миг и мягкий мужской голос не выкрикнул:
— Снято.
Он сделал шаг и вытянул руку за спину. В своей ладони почувствовал ее ладонь. Она пошла за ним следом на тротуар за щиты, а там он в темноте повернулся и поцеловал ее, произнес ее имя. Она вскарабкалась на его тело, обхватила его ногами, и они занялись там любовью — мужчина стоя, женщина оседлав его, в каменном смраде сноса и разрушенья.
— Я потерял все твои деньги, — сообщил он.
И услышал, как она рассмеялась. Ощутил спонтанный выдох, в лицо его лизнул спертый воздух. Он и забыл уже наслаждение ее смехом — дымным полукашлем, сигаретным смехом из старого черно-белого кино.
— Я постоянно все теряю, — сказала она. — Сегодня утром — машину. Мы говорили об этом? Не помню.
Вот что это напоминало, следующую сцену черно-белого фильма, который показывают в кинотеатрах всего мира, не по сценарию, его не нужно рефинансировать. После нагой толпы — два любовника отдельно, свободные от воспоминаний и времени.
— Сначала я украл деньги, а потом их потерял.
Она сказала, смеясь:
— Где?
— На рынке.
— Но куда? — сказала она. — Куда они деваются, когда ты их теряешь?
Она лизнула его лицо и пробежалась по всему его телу — и он не смог вспомнить, куда деваются деньги. Она провела языком по его глазу и лбу. Он восторженно приподнял ее повыше и втерся лицом ей в груди. Они прыгали и гудели.
— Что поэты знают про деньги? Люби весь мир да обрисовывай его строкой стиха. А вот не это, — сказала она. — И не это.
Тут она положила руку ему на голову и взяла, схватила за волосы, какая захватывающая хватка, голову ему закинула назад и наклонилась его поцеловать — таким длительным и несдержным поцелуем, с таким жаром бытия, что ему показалось: наконец-то он узнал ее, его Элизу, вот она сопит, тычется языком, кусает его в рот, выдыхает сырые слова и предсмертное бормотание, шепчецелует, лепечет, ее тело спаялось с ним, ноги опоясали, в его ладонях ее жаркие ягодицы.
В тот миг, когда он понял, что любит ее, она соскользнула с его тела и прочь из его объятий. Затем протиснулась в щель между щитами, и он провожал ее взглядом, пока она переходила через дорогу. Там ничто не двигалось. Единственный штрих движения, съемочная группа и статисты разъехались, технику увезли, а она была невозмутимо и серебряно гибка и шла с высоко поднятой головой, технически точно, к последнему трейлеру на станции техобслуживания, где отыщет свою одежду, быстро оденется и исчезнет.
Он одевался в темноте. Ощущал уличную копоть, мелко-наждачную, она колола его в спину и ноги. Пошарил вокруг, ища носки, но не нашел и двинулся на улицу босиком, неся ботинки.
Последний трейлер уехал, перекресток пуст. На сей раз он не стал садиться к шоферу. Ему захотелось в изолированный пробкой салон лимузина, в бронзоватый свет, побыть одному в потоке пространства, отмечая линии и зернь, милые переходы, как эта форма или текстура переходит в ту. В продолговатом интерьере салона чувствовалась атака, текучее движение назад, и Эрик нюхал окружающую его кожу, панели из карандашного дерева впереди, которыми отделали переборку. Под ногой ощущал мрамор, холодный, как кость. Он посмотрел на потолочную фреску — темную размывку тушью, полуабстрактную, изображавшую расположение планет в момент его рождения, расчисленный до часа, минуты и секунды.
Они пересекли Одиннадцатую авеню, углубились в автопустыри. Старые гаражи под слом, облезлые фасады лавок. Ремонт, автомойка, подержанные машины. На вывеске значилось «Столкновение Инкорпорейтед». На тротуаре выстроились раздетые корпуса, хвостами к проезжей части. Последний квартал перед рекой, тут не живут, не ходят, стоянки обнесены колючкой, район как раз для его лимузина в нынешнем состоянии. Эрик обулся. Машина остановилась у въезда в подземный гараж, где она простоит ночь, а то и вечность, либо пока не выселят, не разберут, не сдадут на слом.
