И стало мне от этого открытия так мерзко, что такая я дура, всё же, а не хозяйка точки, и тогда решилась я, наконец, девкам открыться про идею свою и вывалить на свет мой пошатнувшийся план. Зебра — та отъехала на тот момент с клиентом, а Нинка как раз была, и я видела, что под кайфецом она, под порошочным. Я отозвала её из тачки и рассказала всё, как наизобретала. Нинка охуела просто от счастья и спросила:
— А что же теперь, если даже поработать захочешь для души, то нельзя, что ли, будет?
— В свободное от основной занятости время, — строго объяснила я и добавила, — но времени такого будет теперь у тебя меньше, потому что в месячные дни по твоей будущей профессии тоже прекрасно функционировать можно, без простоя на здоровье и болезнь.
Нинка приняла это к сведению, но радости от этого у неё не убавилось.
— Первым делом Зозулю работать не возьму, — обрадованно приступила она к разработке личного плана, — чтобы она не выдуривала с девчонками, как со мной тогда выдурила. Потом… — она задумалась… — потом братишку сразу выпишу сюда, как дело пойдет.
— Ты, Нин, лучше, не кого не возьмем, и не про братишку своего безымянного, а кого перетащим, промозгуй, а то нет ещё ничего, а ты народ уже увольнять надумала, — дала я ей первый начальственный урок, и Нинка, задрав глаза, переварила и согласно кивнула.
Но, с другой стороны, внутри, я была с ней про Зозулю согласна, сама её недолюбливала. К нам Зозуля не касалась, с другими мамковала, но был раз, когда Лариска отсутствовала, и нас именно Зозуля продавала. Так она Нинку, как не свою, на лесбис пристроила, хотя знала, что это заранее надо оговорить с девчонкой, и чуяла, что эти в джипе: два мальчика и тёлка за рулем — точно на лесбис разводить будут. Это когда ребят двое и с ними тёлочка ихняя, то одну они часто для пары ей докупают, чтобы смотреть.
Но в тот раз, в Нинкин, всё было не так, как всегда бывает, если лесбис. Клиент — была как раз девка за рулем, а мальчиков самих тоже купила, в другом, соответственно, месте. И приехали когда, мальчиков заставила не лесбис с ней и Нинкой смотреть как делают, а бить только Нинку и трахать, а смотрела на это сама, набирала информацию и картинку, скорей всего, для вибратора себе на потом, для воображения и живой памяти. Так что, и такое было приключение, а оплаченные мужики те, молодые, сами волю чужую за бабки исполняли, как миленькие, но били не очень, пытались важного не задеть для здоровья и внешнего вида, скользяком старались попадать, когда били, — трахали-то куда положено. Но Нинка Зозуле запомнила.
Тут же Нинка переспросила в сомнении:
— Подожди, Кир, а сколько надо бабок-то для запуска точки в работу?
— Не знаю пока, — честно призналась я, — пока двушник скалькулировала на подъемный расход, а про остальное надо выяснять, — и снова подумала: — Действительно, приду я, допустим, к начальнику мусорского отделения по месту точки и спрошу, что ли, типа «Здрас-с-с-сьте, я Кира Берман из Бельцов, хочу образовать новую точку на вверенной вам территории, сколько за это бабок отстегнуть надо, товарищ подполковник, к примеру, или майор, и дальше, как отстегивать продолжать буду — вам прямо?»
Дальше — ясное дело: в обезьянник упекут до выяснения, ночью дежурные перетрахают согласно дежурству, под утро пиздюлей наваляют и выкинут, если не решат дело заводить по статье.
— А ты, Кир, к Джексону сходи, у него узнай, — подбросила верную мысль Мойдодыр. — Кто-кто, а Аркаша-то всё, как надо, знает и сам, если чего, сведет тебя с главным. Правда, злой он может быть, что футбол смотреть не может из-за работы, а работы нет из-за футбола.
— А что? — подумала я и прямо с места пошла за угол к тачке начальника точки, будущего коллеги и конкурента.
— Чего тебе? — хмуро спросил Джексон, приоткрыв черное окно.
Ну, тогда я и сказала — чего. У него от изумления глаза полезли по разным бокам сторон, и он на самом деле стал походить на великого Майкла.
— Ты совсем охуела, падла? — спросил он, справившись с шоком от меня. — Ты хоть знаешь, куда нос свой жидярский суёшь, в какие дела? — он перевел дух и добавил уже спокойней: — Иди работай обратно, а заикнёшься снова — ищи другую точку, сюда дорогу забудь, чучело.
Всё, всё, всё разом покатилось обратно, все разом отхлынули картинки, нарисованные про угол Смоленского бульвара с переулочком напротив двух трамваев — двух Рулей, про крушение их, про точку рельсов, про весь целиковый вещий сон, про кожу под жопой, про Давидофф в уголке рта, про справедливость распределения благ и благодетельный труд с лучшим ещё процентом, чем был. Я растерялась совершенно, потому что и ждать не могла такого ответа от Джексона даже прикидочно. Но ответила, пытаясь сохранить лицо:
— Я не еврейка, мы с мамой Масютины.
Зачем я так сказала в тот момент — не могу объяснить. Джексон сплюнул через стекло и ответил снова без нерв:
— Была б Масютина, на аборт не попала бы в болото.
И вот после этих слов я поняла, что Ленинке конец, и тогда собралась с духом и выпалила прямо внутрь окошка ненавистной тачки сутера:
— Козёл ты, Аркадий, а не Джексон никакой, понял? — и никуда не пошла, а нагло посмотрела ему в зенки, почему-то довольно равнодушно гадая, будут бить охранники или нет.
И — странное дело — Джексон с интересом на меня посмотрел, по-новому совсем, как на человека, а не на блядь за полтинник, ничего не ответил, кроме «ну-ну…», и закрыл стекло обратно. А я вернулась к Нинке, сказала, что еду домой, вышла на панель тротуара Ленинского проспекта, схватила первую тачку и уехала на Павлик.
И знаете, мне отказ в такой форме неожиданно придал сил, несмотря на первоначальное недержание эмоций. Я подумала, что такое мелкое блатное говно, как Джексон, наверняка, в трудную минуту спасует первым по любому делу, по первому подвернувшемуся об него камню преткновения с жизненной опасностью или судьбой. Я же заметила, когда не повиновалась, как у него дрогнули оба века под глазами, где мешки, и зрачки съехались от сторон обратно, к середине шаров и озадачились. И, скорее всего, он подумал, что есть кто-то за мной, если я так открыто с ним вступаю в полемику и называю козлом. А, может, так догадку построил, что кто-то ему через меня, вроде, проверку учиняет на то, как он поведет себя при этом обороте событий, на какое решение сам замахнется и что ответит на гнилой заход.
В общем, поняла я этим же вечером, что нет в нашем деле сильных, а есть только понты, кидняк и бабки. И больше ничего: ни принципов, ни правил, ни поддержки. Помните у Кибальчиша опять? Щи в котле, вода в ключах, а голова на плечах — такой вот Гайдар выходит по сегодняшней жизни, хоть и дедушка. И стало мне легко от этой новости, которую столько лет носила и не знала, а она всегда была, никогда не менялась, сколько работаю, а теперь вот прорвалась. Я знаю — точка будет, я знаю — саду цвесть… — само обвалилось детское стихотворение неизвестного автора моей сегодняшней мизансцены.
«Не верю!» — говорил сам Станиславский, а драматург Берман нам про это подтверждал на репетиции в ДК «Виноградарь», и мы верили, что он не верит, и не верили сами, когда играли в его талантливой пьесе «Бокаччо» как говно последнее, а не артисты, — то есть, не как он настаивал.
