Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 138
«Принеси мне, детка, очки из кабинета».
В комнате громко обсуждалось, куда кого положить.
– Вовка на полу поспит, не барин, – задорно говорила Таисия.
– Ну как же так, – Дора всплеснула руками и засмеялась, – я в твоем возрасте, Таинька, не любила, чтобы меня с молодым мужем разлучали. Лучше я на полу лягу.
Сказала – и осеклась. Замолчала, глядя куда-то мимо невестки, потому что как раз в этом возрасте ее разлучили с мужем – на «десять лет без права переписки». Так они и тянутся, эти бесконечные десять лет…
Ее уложили на диване, рядом со спящим Ленечкой, сами кое-как уместились вдвоем на раскладушке («Леленьке будет удобно», говорил дядя Федя), и теперь, когда погасили свет, Олька боялась пошевелиться, чтобы ее кровать не лязгнула или, чего доброго, не надломилась посредине в первую же Дорину ночь.
Жизнь ощутимо изменилась. В доме вкусно пахло едой и все время было тепло: Дора постоянно что-то готовила. Когда Олька приходила из школы, на столе появлялась тарелка: «А вот у меня как раз…», хотя больше никого дома не было. «Как раз» случался то куриный суп, почти такой же вкусный, как у тети Тони, хотя Дора сетовала, что лапша из магазина, а не домашняя; или борщ, который Олька ела у бабушки, но жгучий от перца; или неописуемо вкусное блюдо со смешным названием «ленивые голубцы».
– А почему «ленивые»? – ворочая во рту сочный кусок, с трудом выговорила Олька.
– Потому что стряпуха поленилась, – засмеялась Дора. – По-хорошему, так надо каждый голубчик завернуть в капусту, как ребеночка пеленают, и уложить в кастрюлю томиться.
Ежедневные яства не обходились без каких-то оладушек, «блинков», рассыпчатого «струцеля», как называла его Дора, которые даже как бы и едой не считались, а – так, заморить червячка, равно как и «печенюшки», которые Дора пекла каждые два-три дня.
– Дора Моисеевна, я же скоро ни в какое платье не влезу, – кокетливо жаловалась невестка. – Ну кто может столько съесть? Да и на базар каждый день ходить ни к чему.
– Зачем на базар? Мне вон соседка все магазины показала. Нам на Украине такое изобилие и не снилось, у вас все есть, чего душа ни пожелает!
– Кто, Клавка-дворничиха? – Таечкина рука замерла над противнем с печеньем. – Эта сплетница?
– Да я ж не сплетничаю ни с кем, – оправдывалась Дора. – Вот с одной женщиной познакомилась, она наверху живет. Внуки близнецы у нее, Оленькины ровесники.
– А-а, старуха эта… Не знаю; вы бы, Дора Моисеевна, лучше меня спросили – чай, не чужие.
Таисия любила вставлять в речь слова, которые встречались в книгах, а в жизни почти никто не употреблял: «намедни», «чай», «нынче», «аккурат» или «давеча»; она смутно различала их смысл и была уверена, что остальные тоже его не знают.
– Не такая уж старуха – моих лет женщина, – вступилась Дора. – Они с Украины приезжие, семья эта. Сколько пережить пришлось, ни в какой книге не рассказать. Там ведь немцы были.
– Здесь тоже были немцы!
– Всем нашим худо пришлось, кто не смог эвакуироваться.
– А если кто и смог? Мы голодали в эвакуации! – не унималась невестка. – В школе, как сейчас помню, холод жуткий. Чернила замерзали; а писали мы на старых газетах, на полях. Вот как было!
Дора кивнула:
– Я помню. Мусенька наша в школу пошла, когда мы жили в эвакуации…
Встречаясь на лестнице с соседями, Дора приветливо здоровалась, как делала дома. Женщину с зычным голосом она иногда видела во дворе, но чаще слышала трубный бас, призывающий внуков. Разговорились в очереди за ванильными сушками. «У вас тут даже хала продается», – восхитилась Дора. За что получила в ответ: «Ха! Или это хала?!», а потом гордое заверение, что она-то уж эту халу в рот не возьмет; Дора ограничилась сушками и батоном. По дороге домой беседу продолжили, не только уже о хале, и она охотно рассказала, как нашла сына, Володеньку, через двадцать-то лет, подумайте! Слово за слово выяснилось, что собеседница – землячка, из Винницы, где сына как раз потеряла примерно в то же время, когда молодая Дора бежала на вокзале за кипятком. Как?..
Пятилетний сынишка лежал в больнице после тяжелого аппендицита, и врачи категорически не разрешили его везти. Эшелон с эвакуированными вот-вот уходил, муж ушел на фронт еще раньше, и родители мужа настояли, чтобы Роза ехала с дочками: они, мол, поспеют с внуком на следующем.
Следующий эшелон не пришел, зато пришли немцы.
Писала, а как же. Какая больница, и сколько лет было сыну, и что операция тяжелая была, потому что несколько раз у нее спрашивали: «Как же вы, мамаша, двоих детей увезли, а третьего оставили?», точно она по своей воле оставила. Про свекровь со свекром тоже писала, да с ними тетка еще была, старая совсем, а Розиных родителей уже не было в живых. Оно и к лучшему; а как про Арончика моего подумаю, так… лучше бы от аппендицита, правда? Ведь правда же?..
Сейчас Дора смотрела в красивое невесткино лицо с вытянутыми трубочкой губами – у нее часто такое лицо, словно она недовольна чем-то, а ведь счастливая: Володенька при ней, а уж как любит! И дети здоровы, умненькие оба, послушные; квартиру бы скорей получили, да Володеньке надо врачу показаться, кашляет сильно. А бывает другое счастье, необъяснимое: счастье матери, которая спасла двоих детей, потеряв третьего – и не найдя, а теперь уж едва ли найдет… Сколько дней и ночей за эти годы она подходила к кроватке, брала его, с завязанным животом, на руки («лучше б от аппендицита…») и спасала – бежала к поезду, который уходит. Потеряв одного, спасти двоих – и терзаться, что спасла ценою этого одного… И никакими словами не объяснить, что мальчик той «старухи», как Таинька безжалостно ее назвала, не успел ни поголодать, ни померзнуть в нетопленой школе, потому что остался в теплой Виннице – навсегда.
А вдруг?.. Ведь сама она нашла Володеньку, через двадцать-то лет!
…Таинька не одна такая – с людьми так уж бывает: каждый уверен, что ему пришлось горше, чем другому, вот как с чернилами замерзшими.
Может, завтра женщина пожалеет, что рассказала ей так много, но человек так уж устроен, что должен выговариваться хоть изредка. К тому же Дора ей чужая, приехала и уедет, увезет ее тайну и боль в свой Кременчуг, откуда до Винницы намного ближе, чем досюда.
– Война, Таинька, – медленно сказала Дора. – Редко какая семья не пострадала.
Помолчав, добавила:
– Особенно из наших.
Таисия достала из сумки папиросы и вышла.
Олька слышала, как разговор коснулся Ильки-Лилькиной бабки (ее за глаза называли Боцманом), но поняла не все. Конечно, нашим досталось в войне больше всех – и на фронте, и в тылу, но Дора как-то по-особенному сказала про наших. Или показалось, и с бабкой-Боцманом это никак не связано?
В тот же вечер мать с Сержантом ушли в кино. Звали и Дору, но та отказалась: «Хочу лечь пораньше». Уложила Ленечку («ты, Оленька, делай уроки, не отвлекайся»), так что можно было спокойно читать «Дневник Анны Франк», наполовину задвинутый собственным школьным дневником. На кухне слышался плеск воды. Дора тихонько звякала тазом. Потом она вышла, в своем ставшем уже привычным халате, пахнущая хвойным мылом. Небольшой узелок волнистых черных волос был чуть влажным.
Ознакомительная версия. Доступно 28 страниц из 138
