— Последним, кто совершенно точно видел мальчика, был шофер автобуса, который делал последний рейс до Свартэстадена вчера вечером. На конечную остановку он приехал сразу после десяти. По нашим предварительным данным, мальчик умер приблизительно в это время, так что если кто-то видел его около этого времени, то охотно даст о себе знать.
— Вы говорили с шофером автобуса?
Сюп тяжело вздохнул.
— И со всеми пассажирами, — сказал он. — От них мы не добились ничего путного.
Аннике вдруг пришла в голову новая мысль.
— Вы говорите, что мальчика убили в его комнате? Но как злоумышленник пробрался в квартиру?
— Дверь не была взломана.
Анника напряженно думала, пытаясь вытеснить чувство вины, избавиться от него, хотя великолепно понимала, что ни мысли, ни плещущий в крови адреналин не смогут избавить ее от этой тяжкой ноши.
— Он мог сам впустить его, — сказала Анника. — Может быть, мальчик знал этого человека.
— Преступник мог просто постучаться в дверь или подстерегать его в темном подъезде. Да и замок был такой же хитрый, как на дровяном сарае. Достаточно просто посильнее толкнуть дверь, чтобы ее открыть.
Анника изо всех сил старалась сохранить ясность ума и способность к суждениям, но никак не могла уловить нить рассуждений комиссара.
— Что я могу написать? — снова спросила она. — Могу ли я ссылаться на эти сведения?
В голосе полицейского послышалась безмерная усталость.
— Пишите что хотите, — сказал он и отключился.
Анника продолжала сидеть с трубкой в руке, тупо глядя на вопросы о Рагнвальде, которые аккуратной колонкой выписала в своем блокноте.
Едва она успела отложить трубку, как раздался резкий сигнал внутренней селекторной связи, заставивший ее вздрогнуть.
— Можешь на минутку зайти ко мне? — спросил Андерс Шюман.
Анника продолжала сидеть словно парализованная, отчаянно пытаясь уцепиться за что-то реальное, она лихорадочно рыскала взглядом по беспорядку на столе, по блокнотам и ручкам, по газетам и вырезкам, по всем этим орудиям добывания истины. Надо, чтобы вина исчезла, испарилась, сжалась. Она изо всех сил вцепилась в край письменного стола.
Это ее вина, это ее ошибка. Господи, это же она, она уговорила мальчика заговорить.
Отчасти она виновата в этом, это ее амбиции решили судьбу несчастного мальчика.
«Мне так тяжело. Прости меня, малыш».
Ей стало немного легче. Тяжесть в груди постепенно отпустила, исчезло онемение в руке, пальцы стали шевелиться.
Надо поговорить с его мамой, но не теперь, позже.
Есть же будущее, завтра настанет новый день, жизнь продолжится, и тогда они встретятся.
Тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов.
Она всхлипнула, потом улыбнулась этой китайской пословице, которую так любила цитировать Анна Снапхане.
Люди не умирают, подумала она. Просто нам так кажется.
Она собрала со стола свои бумаги.
* * *
Шеф-редактор стоял у окна с компьютерной распечаткой в руке и смотрел на русское посольство. Анника искоса взглянула на большой стол. Сегодня Шюман, по крайней мере, аккуратно сложил простыни с цифрами продаж и диаграммами графиков.
— Садись, — сказал он и, смягчив взгляд, указал ей на стул для посетителей.
Испытывая какую-то неловкость, она села.
— Я прочитал набросок твоей статьи о Рагнвальде, — сказал Андерс Шюман, — и я понимаю, что ты имеешь в виду, когда ты говоришь, что это не статья, а лишь идея.
Анника положила ногу на ногу и скрестила на груди руки, потом поняла, что приняла оборонительную позу, расслабилась и снова приняла прежнее положение, опустив руки и поставив на пол обе ноги.
— Такой же сомнительной показалась мне статья об убийстве Бенни Экланда. Ты исходишь из положения, которое кажется мне неудачным.
Анника не смогла подавить идущий из глубин сознания импульс и снова скрестила руки на груди.
— Что ты хочешь этим сказать?
Шюман откинулся на спинку стула. Рубашка, натянувшись, разошлась между пуговицами, обнажив пупок.
— Мне кажется, что ты слишком большое значение придаешь мифу терроризма, носишься с ним как с писаной торбой. Не все преступления имеют отношение к терроризму, не всякое насилие — террористический акт. В журналистике надо быть более взвешенным и уметь дистанцироваться от эмоций, иначе мы демонизируем террористов, надуваем их, превращаем во всесильный орден. Мы используем термин «терроризм», вешаем его ярлык на разные, действительно происходящие события, раньше, чем сами…
Она взглянула на него с нескрываемой иронией и всплеснула руками.
— Будь так добр, — сказала она, — прочти мне лекцию по журналистской этике.
Он с такой силой стиснул зубы, что на шее надулись вены.
— Я не собираюсь читать тебе мораль, просто хочу подчеркнуть…
Анника подалась вперед, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову.
— Я всегда думала, что ты держишь меня за свободного журналиста, — сказала она, — что ты полагаешься на мои способности к суждению о том, что является существенным, а что — нет.
— Анника, поверь мне, я действительно так считаю, но…
— Здесь есть нечто такое, и я это чувствую. Убийца пришел к нему, потому что он знал нечто такое, чего не должен был знать.
— Дай мне договорить. Я могу лишь еще раз подчеркнуть, что полностью поддерживаю тебя в твоей роли, но все же я — ответственный редактор, это я решаю, кого нам называть террористом, а кого — нет, поэтому я даю тебе задания, а ты убегаешь в самовольные командировки и делаешь ненужную работу.
Анника хотела было встать, но застыла на месте, склонившись над столом с полуоткрытым ртом и пылающими глазами. В тишине, наступившей после его слов, в ее голове закружились мысли; она должна найти всему объяснение, должна все понять.
— Поездку мне разрешил Спикен, — сказала Анника. — Он ничего не говорил тебе о моей командировке?
Вздохнув, Шюман встал.
— Сказал, но не все. Я хотел лишь указать на то, что тема терроризма и террористических актов начинает занимать непропорционально большое место в твоей профессиональной деятельности.
— В последние годы эта тема стала необычайно актуальной, так, во всяком случае, говорят все.
Анника села. Шеф-редактор обогнул ее стул и подошел к столу.
— Я хочу, чтобы ты подумала о том, нет ли у тебя какого-то мотива, который заставляет тебя проявлять особый интерес к терроризму.
— Что ты имеешь в виду?
