Традиционно российский чиновник — человек тихий и незаметный. Скоблит своим перышком по бумажке и снимает с того малую толику на достойное пропитание. И Бога не забывает, и с начальством делится. А что поделаешь, уж такие они, бюрократовы палестины: сам взял, другому дай, да и начальство не забывай! Придерживайся этой грамматики, и все у тебя будет по-доброму. Только совсем уж лихоимец да неразумный станет вымогать у обычного средненького бедолаги его неправедные серебреники. Нет, такого в порядочном учреждении или департаменте отродясь не водилось ни в былые, ни в нынешние времена. Правда, чего уж греха таить, в околотках и ныне могут, вместе с зубами, деньгу вышибить, что да то да! Ну еще могут иной раз прокурорские или грефовские поозоровать, а так полнейшая тишина.
Особенно такая благодать заметна в провинции. Там народ приученный, и доплату за поспешание в решении любого вопроса несет исправно. Главное, что ни просителю, ни чиновнику и в голову не придет, будто они какие лиходеи. Просто тот злосчастный конверт, за которым так гоняются серо-васильковые, из зависти, что ничего другого, более путного чем рыться в чужом белье, в жизни-то и делать не умеют; так вот конвертик этот служит своеобразным мостиком, поручительством того, что дело ваше будет исполнено и непременно в благоприятную для вас сторону. Все делается по веками заведенному к обоюдному удовлетворению сторон чину. Убыток-то невелик вышел, а посчитай, в каком прибытке остался! В канцелярию идут не отдавать свое, последнее, кровное, а спрашивать дозволения на прирост капиталов или достатка. Так что кроху дал — каравай умял! И что в этом крамольного? Нет, не чиновник в своем лихоимстве повинен, а лукавое высшее руководство государства, которое его, своего, можно сказать, подневольного пахаря, гнобит и в черном теле держит.
Как и весь люд иной. На чиновное жалование, что партикулярного, что военного служаки, квартиру порядочную не купишь, да что порядочную, и непорядочную тоже, детишкам образование не оплатишь, отдохнуть на курортах не сможешь. А на пенсию выйдешь — ее наши умники-депутаты именуют сроком дожития — так особо долго не заживешься и, ежели кто не поможет, то и похоронить-то по-человечески не на что будет. Об этом-то и болит голова у канцеляриста.
А здесь форменная катастрофа. Власть меняется! И притом — не просто местный междусобойчик: пообливали друг дружку помоями, как в былые времена на отчетных пленумах крайкома, сходили после этого в баньку, посидели за мировым столом — и живи себе спокойно дальше до следующего отчетного. А здесь дело труба — чужак наступает! Чужак, он, вестимо, чужих не любит, а чужие ему все, кто не свои. И в первую голову — местное, так сказать, аборигенное население.
У Плавского своих в Есейском крае не было. Да и откуда им было взяться? Местные колоборационисты, бросившиеся в добровольные помощники, как правило, не в счет. Такие кое-как пригодны лишь во время избирательных баталий, а в мирной повседневной жизни годятся разве что на роль мелких полицаев. Вот и потек служилый люд покрупнее в «Октябрьскую», дабы любыми путями примазаться к близкому кругу прединаугурационного лица.
Но не в «Октябрьской» решались эти вопросы. В гостинице орудовала, оставленная Алексеем Викторовичем без присмотра мелкая нечисть в лице Якова, Басира, рыжей Геллы, крестящейся и постоянно сплевывающей через левое плечо Арины Сергеевны, полной дамы преклонного возраста с вострыми глазками и тонким подвижным носом. Арина Сергеевна называла себя «мать солдатская» и всех именовала не иначе как «сыночек» или «деточка». На изрядном ее бюсте блестели какие-то медали и казачьи «потешные» кресты. В одном из дальних, слабо освещенных углов гостиничного холла нет-нет да и мелькала худая подтянутая фигура будущего всесильного начальника контрразведки Плавского Ляскаля, в общем-то доброго украинского парня, со странной, отнюдь не хохляцкой фамилией. Даже бывший сослуживец и кореш Малюты, Валера Литвинов, и тот, не удержавшись от соблазна, принимал духовенство и казачество, обещая заступничество и всяческое покровительство.
Плавский с самыми близкими людьми, сразу же после второго тура перебрался в официальную резиденцию Президента России, располагающуюся неподалеку от Есейска, на живописном берегу великой сибирской реки. Такие резиденции начали строить еще при Хрущеве, который первым из советских руководителей решил проинспектировать работу партподданных непосредственно на местах. До этого лично осматривать империю было заведено только у нерусских Романовых, ни Ульянов, ни Джугашвили, при всей их людоедской любви к народу, в этот самый народ никогда не ходили.
Имелась такая резиденция и в Есейском крае. Представляла она собой огромную, огороженную и хорошо охраняемую территорию прибрежного соснового бора, на береговой линии которого были выстроены весьма скромные по московским меркам деревянные коттеджи и два капитальных каменных дома, они-то, собственно, и являлись официальной резиденцией президента.
Ближний круг не без труда отговорил Плавского занять апартаменты Гаранта Конституции, напирая на то, что с недавнего времени, при всем его теперешнем величии, он все же является вассалом пока еще всесильной Москвы. Самый убийственный аргумент неожиданно выискал Саша Укольник, на голубом глазу задавший наивный вопрос:
— А вы, Иван Павлович, когда станете президентом, кому-нибудь разрешите спать на своей кровати?
— Чего?! — прорычал генерал и расположился в соседних, не менее шикарных апартаментах.
В это утро уже давно закончился завтрак, но едоки, сдвинув в сторону тарелки с недоеденными омлетами и кашами, выпроводив сконфуженных горничных и поваров, приставив к дверям охрану из своих людей и погромче включив телевизор, сгрудились на одном конце длинного обеденного стола. Решался самый главный вопрос — кадровый.
— Иван Павлович, Иван Павлович! Вы подумайте хорошенько, — в волнении кривил рот Алексей Викторович, — отдать место зама по финансам и экономике какому-то чужаку…
— Алексей Викторович, не уподобляйтесь аборигенам, — жестко оборвал его Плавский. — И я вас очень попрошу забыть это дурацкое слово «чужак»! В делах государственных нет ни чужаков ни свояков, есть только нужные и профессиональные люди. Все, закрываем эту тему. А Музадохов со своей командой закрывает экономическую тему. Так было обещано Ювиношвили за его добровольный вклад в наше общее дело…
— Но Иван Павлович! — не унимался Стариков.
— Никаких «но»! — отмахнулся Плавский. — Вы прекрасно знаете, сколько в нас ввалил этот банк, а с учетом будущих проектов, и вообще говорить нечего! Так, это решили, что там дальше, Марина Альбертовна?
— Промышленность и строительство. Эту тему просил Драков, — заглянув в свои записи, натянутым голосом произнесла женщина. Ей тоже не нравилось сегодняшнее упрямство шефа, который все самое лакомое раздавал направо и налево. — Но здесь надо хорошенько подумать, насколько это будет выгодно нам, — холодно добавила она, не поднимая глаз.
— А что он еще просит? — закуривая новую сигарету, кашляя и щурясь от дыма, спросил Плавский.
— О, да много чего! — встрял Стариков и, вскочив, как молодой солдат пред генералом, зачастил: — Промышленность — раз; строительство — два; северный завоз — три; курирование силовых структур — четыре; лесной комплекс — пять; спорт — шесть! Да все, короче, буквально все…
