Жвачин принял на плечо свою тяжёлую сумку. Тупотилов взял Светку за руку и потащил к выходу. Около покалеченной кабинки Светка задержалась.
– Дело – не штаны с лампасами, шьётся быстро, – сказала она шевелящемуся под перекошенным столом мужу. – Если Ване шить надумаешь – век меня не увидишь!
Финны, смакуя нежную сёмгу, качали головами.
Густой февральский вечер терзала хлёсткая метель. Матовые фонари в сиреневых ореолах обессилели, их словно заключили в фарфор – светясь, света они не давали. Приятели оглянулись на аккуратное приземистое здание «Пулковской», и в этот миг реальность расщепилась – выпустила из набухшей почки сразу два побега.
В одном ростке мир оставался прежним. У кафе «Меридиан» взяли такси и помчались сквозь пургу по расцвеченному неоном Московскому проспекту. Жвачин с переднего сиденья рассказывал армейскую историю о том, как однажды, во время дежурства за пультом радара, он выпил с напарником два флакона одеколона «Бэмби», но тут какой-то стервец объявил учебную тревогу, и им полтора часа пришлось сидеть в противогазах. На заднем сиденье Сяков прикладывался к бутылке коньяка, а Тупотилов со Светкой деловито целовались.
В квартире Жвачина закусывали молдавский коньяк русской тушёнкой и китайским колбасным фаршем «Великая стена». Ваня и Светка заперлись в ванной. Вера заснула с открытым ртом в кресле. Неугомонный Сяков телефонировал Исполатеву, и тот вскоре приехал с Аней-Жлёй и недоделанным сценарием телепередачи о пропавшей из колчаковского поезда части золотого запаса России (Аня работала редактором в телепрограмме «Ахнули»). Варвара Платоновна выпила свои транквилизаторы и ушла спать. За пятнадцать минут Исполатев и Сяков вчерне сценарий добили, после чего Пётр заявил Жвачину:
– Ангел мой, выше меры превознося добродетель, ты косвенно даёшь оценку истинного масштаба зла. Получается, что добродетель держится в цене потому, что она явление редкое, а подлинные движители человеческих поступков – порок, злоба и бессердечие. Но это чушь. Зло в мире почти всегда – результат невежества. Любое доброе намерение может причинить столько же вреда, сколько и злое, если это доброе намерение исходит от незнающей души. Люди в той или иной степени пребывают во мраке неведения, степени этого неведения и называются добродетелью или пороком. Не существует доброты, если эта доброта не обладает ясностью видения. Логры погибли не от распутства королевы Гвиневеры, а от небрежения законами сакральной иерархии.
С неуправляемым сиянием на лице появился из ванной Тупотилов. Свеженапуазоненная Светка при виде Ани чуть не устроила прю, но вскоре они уже чокались рюмками, и Светка рассказывала сопернице свою сложную мечту: жил на свете старорежимный генерал Скобелев, получивший оприличивающую «с» к фамилии по Высочайшему соизволению, известен был как усмиритель имама Шамиля, покоритель Средней Азии, пленитель турецкой армии Вессель-паши, а умер он, представь, в публичном доме на Петроградской, прямёхонько на проститутке; разумеется, шалава эта прославилась, подскочила в цене и сколотила приличный капитал, весь Петербург звал её «могила Скобелева» – чудо как повезло! Исполатев сказал, что, во-первых, Шамиль капитулировал, когда Скобелеву было шестнадцать лет, а во-вторых, он почему-то думал, что белый генерал Скобелев умер в Москве.
– Значит, на проститутке откинулся его папа, – сказала Светка.
– Понятно, – сказал Пётр, – генерал-лейтенант Скобелев Первый.
Побег из почки тянулся дальше: Тупотилов пил коньяк из Светкиной ключицы, Сяков обещал Исполатеву место в «Библейской комиссии», Пётр нежно пожимал ладошку Ани-Жли, Андрей вспоминал историю о том, как его дедушка – верный сталинский расстрельщик, – возвращаясь однажды по набережной с ветеранской пирушки, почувствовал тошноту, перегнулся через гранитный парапет и, вместе с недоваренной бастурмой, изверг в свинцовые воды вставную челюсть.
Поздно ночью Сяков приехал на Московский вокзал, сунул проводнику деньги и через четверть часа в его, проводника, купе пил крепкий чай, по великоросской привычке не вынимая ложечки из стакана. За окном проносились мглистые пространства, а в бугристой голове Сякова созревала огромная метафора времени-дерева, чьи побочные ветви мертвы, и неизвестно вершине о их существовании, ибо древо незряче, а гулкие соки, ползущие к вершине от корней, в безжизненные ветви не заходят.
В другом ростке здания «Пулковской» приятели, обернувшись, не увидели. На месте гостиницы открывался близорукий метельный простор. Оглянулись назад – нет фарфоровых фонарей. Кругом – ночная завьюженная степь.
Вдали сверкнул язык живого огня. Пошли на свет. С убелёнными бровями и ресницами, склоняясь навстречу ветру, добрались до каменных ступеней храма, в портике которого, между колонн с каннелюрами, пылал могучий треногий светильник, захлёстываемый вьюгой, но негасимый. Высоко, на заснеженном фронтоне огненные блики высвечивали колючие письмена.
– «Постигни – ты только человек», – прочёл Сяков, знавший по гречески, латыни и немецкому. – А Сократ твердил: «Познай себя»… Ясно – мы в Дельфах у оракула Аполлона Пифийского.
– Это далеко от метро? – спросил Тупотилов.
Сяков взошёл по ступеням к трепетному светильнику. Остальные не отставали. В конце сумрачного протяжного зала, на полу которого были наметены снежные готические языки, виднелся колодец. Воздух над жерлом тревожно вздрагивал. На каменном бортике колодца в чёрной накидке, спущенной на лицо, как летучая мышь, как накрытый тряпкой могильный крест, сидела пифия.
– Не люблю чудеса, – сказал Сяков. – Они не экономичны. Они требуют сверхусилия, которое, собственно, и требует жертвы.
Жвачин вытащил из сумки пакет дроблёной гречки.
– Сойдёт?
Тупотилов снял с шеи футляр «Никона». Сяков достал бутылку коньяка. Светка – начатый флакончик «Пуазона».
– Феб, зачем ты убил Пифона? Зачем нарушил экологию мифа? – спросил Жвачин.
– Ко мне Петя вернётся? – спросила Светка.
– Как к весне пойдёт доллар? – спросил Тупотилов.
– Почему мы все такие уроды? – спросил Сяков.
Накидка пифии шелохнулась, но тут рост ветви прекратился – в основании побега созрел некий тромб, перекрывший путь сокам к странному ростку. Побег, лишившись пищи, замер в том нелепом виде, в каком…
4. Откуда это?
Вон полетела, захлопав крылами, чужая собака.
В. К.
Сырая тряпка марта, словно перед утюжкой, накрыла помятый зимой город. Вечерний Петербург, весь в мокрых разноцветных бликах, мелькал за стёклами такси. Хмурый, но расторопный шофёр лихо вонзил «Волгу» в поток авто на мосту и, ловко стреляя между ленивыми троллейбусами, выбросил машину в тревожный сумрак казённой горловины Литейного. Слева громоздилась гранитная цитадель, справа – приземистое здание бывшего патронного завода, впереди, в сужающейся перспективе, «как первые сто пятьдесят», пламенел Невский.
Скользящим взглядом Аня отмечала дорогу. Но коленях её лежала сумочка из вишнёвого марокена, в прямых пальцах тлела сигарета. Сумочку со значением подарил бывший официант «Меридиана» Кузя, выгодно сменивший молочные реки своей alma mater на зефирные берега ресторана «Бриг». Кузя сторговал сумочку за деньги и пластинку Коллинза у Вани Тупотилова, который, в свой черёд, фарцанул её у молодящейся шестидесятилетней француженки за матрёшку с одиннадцатью дочурками. Ване не удалось подарить сумочку своей ускользающей мечте Светке, – в тот день она как раз улизнула из дома и за двухместным столиком в баре «Европейской» заливала тоску непутёвой жизни коньяком ОС, купленным молодым мужем той самой шестидесятилетней француженки, который женился с единственной целью – прибрать к рукам трикотажную фабрику суженой.
