— Я позвонила совершенно случайно. Выпила вина, вот… И проиграла. Вернее, сперва просадила деньги, а потом…
Больше моей месячной зарплаты, прикинул Родионов. Все верно — девушка была не его круга. В эти последние дни его все настойчивее донимала дума — как разбогатеть. Такие мысли посещали его и прежде, но они не были насущными. Это были размышления о богатстве отвлеченные и праздные. О том, к примеру, что русские почему-то не любят быть богатыми. Для них деньги не так важны, как для какого-нибудь грузина, которому совестно перед соседями за свою бедность. Тот считает себя неполноценным, да так, впрочем, к нему и относятся окружающие соплеменники. У них богатство как бы является качеством человека…
Родионов понимал, что просто так богатыми люди не становятся, что для этого приходится жертвовать какой-то очень весомой частью существования. Ладно бы эта весомая часть выражалась только в количестве времени, которое нужно отдать в обмен на материальное богатство. Но вся история человечества убеждала его в том, что платить всегда приходится цену непомерную, едва ли не отдавать за это саму душу. Свою бесценную, единственную душу за этот истлевающий неверный прах.
То пространство мира, где вертятся большие деньги всегда отпугивало его, ибо именно там ютилась смертельная опасность, именно туда слеталась на своих метлах всякая сволочь — к призывному болотному огню, там клубились скопления темных и алчных энергий. Недаром в слове «сокровища» ясно звучит «сукровица» и «кровь»…
Нужно искать безопасный и скорый метод обогащения. И опять услужливо шевельнулись в его гуманитарном мозгу три давно уже взлелеянных им плана: первый — найти кошелек, второй — выиграть в лотерею, и третий — взять откуда-нибудь…
Когда Родионов услышал про эти так легко проигранные деньги, о которых и сказано-то было вскользь, с улыбкой — душа его замкнулась и затосковала, вспомнилось предостережение («не связываться с ней!!!»), и та стена, что изначально стояла между ним и Ольгой, из стены условной, психологической превратилась в непреодолимую каменную кладку. Но именно эта окончательная и осознанная до последней ясности непреодолимость ее, полная безнадежность и бесперспективность дальнейших отношений в одну секунду вырвала Родионова из круга обычного существования и переместила в совершенно иную плоскость, где жизнь течет по искаженным законам, где именно эти три нелепых плана оказываются вполне реальными и легко осуществимыми. Ибо там все возможно.
И споткнувшись на нескольких первых фразах, Родионов вдруг почувствовал особое раскованное вдохновение, с каким, должно быть, влекомый на эшафот оборванец напоследок на равных и даже с некоторым справедливым превосходством разговаривает с королем…
Он вдруг почувствовал это свое превосходство, быть может, мнимое, над легкомысленной недоступной красавицей, ничего не знающей об истине и не желающей ее знать, необразованной, ограниченной, пошлой…
Так, по крайней мере, определил он ее для себя, а потому разговаривал с веселой злой иронией, радуясь тому, что она и не понимает всей глубины и тонкости его иронии, смеется вовсе не там, где должно, ахает в неподходящих местах, верит заведомой чепухе…
Очень скоро выяснил он, что душа ее напичкана всей той модной и расхожей дрянью, которая особенно множится в эпохи смутные и нетворческие, той дрянью, что расплодилась в последнее время — экстрасенсами, белой и черной магией, тибетскими тайнами, космической энергетикой и прочими темными суевериями.
Что круг ее чтения ограничен дамскими романами, что вообще в искусстве она больше всего ценит «декаданс и серебряный век»…
И в порыве своей вдохновенной и пустой болтовни он как-то не заметил того, что говорит-то в основном только он, а она больше ахает да поддакивает.
Но что более всего развеселило Павла, так это ее сдержанное одобрение его кособокой детской мечты о чердачной комнатке и полнейшая глухота к его тоске по утерянному раю…
Он выбрал, как ему показалось, верный и подлый план обольщения, начав с того, что заговорил о древней тайне, которая заключена в имени Ольга, а затем, все более и более вдохновляясь, перешел к ее внешности и, расспросив о форме ее ногтей, заочно предсказал ей счастливое, хотя и сумбурное будущее, предупредил о завистливой подружке, отметил артистичность натуры, но посетовал на излишнюю доверчивость к людям…
Вся эта расхожая чушь вызывала живейший откик в ее бедном сердце. «Да-да, подружка… доверчивость… Все верно, именно так…»
Как же он не почувствовал тогда ее иронии?!
— Вот что, Ольга, — в конце концов сказал он, — по телефону многое не скажешь, мне нужно видеть тебя и осязать…
— Да, можно…
— Завтра?
— Родионов, завтра во Дворце — «Апокалипсис». Последнее представление. Если сможешь добыть билеты, то в половине седьмого у входа…
— Лучшие места!
Ольга недоверчиво хмыкнула и попрощалась:
— До завтра, Родионов…
А завтра уже светило в оконо. Родионов, вполне довольный собой и своим удачным разговором, своим острумием и находчивостью, приплясывая, ходил по комнате, потирая похотливые руки. Сунулся в шкаф выбрать подходящую одежду, но выбора, в сущности, и не было — все те же джинсы, футболка, куртка. Годится. Спать совсем не хотелось, но день предстоял долгий и вечер ответственный. Он задернул легкие занавески и, чихая от осыпавшейся пыли, направился к дивану, спихнул с подушки спящего кота Лиса. Тот, не вполне пробудившись, громко заурчал, примостился в головах, засипел всеми своими кошачьими хрипелками и спустя пару минут убаюканный Родионов уже легко и счастливо заснул одновременно с котом.
Он стоял на высоком солнечном пригорке и видел сразу все четыре стороны света. День был ясным, безоблачным, вокруг жужжали мирные насекомые. Но тревожное нарастающее напряжение скапливалось в этой слишком мирной и идиллической тишине. Вот что-то сдвинулось, слабый посторонний призвук послышался в привычном жужжании, дальний подземный гул, и гул этот двигался от горизонта. И внезапно стали набухать края земли, сворачиваться. А в образовавшуюся щель между краем неба и земли прорвались косматые языки пламени. И грохот заполнил всю вселенную, огненный вал со всех четырех сторон стал накатываться на застывшего от ужаса Родионова…
Павел проснулся, и несколько мгновений еще трепетал в нем этот ужас, сумевший прорваться в реальность, но стремительно теряющий в ней свою живую силу. Не более трех минут длился этот сон, а между тем прошло шесть земных часов. Было уже далеко заполдень.
С полотенцем на шее отправился Родионов в ванную, долго стоял под душем. Заглянул на кухню, чтобы поставить чайник. Кузьма Захарьевич, не торопясь, хлебал дымящийся борщ. Юра Батраков, сидя в своей уютной нише, предавался обычным размышлениям вслух. Скорняк стоял у плиты, что-то помешивая в черном чугунке деревянной палкой, слушал внимательно, скептически склонив набок голову и недоверчиво поглядывая на Батракова поверх очков.
— Я, Паш, толкую им о сути открытий в науке и технике, — обрадовался Юра новому слушателю. — Никак вдолбить не могу в их башки…
