— Что это? — крикнул я, повернув голову к кухне.
— Мараис. «Виола да гамба дуо», называется «Вокс хуманис». В данном случае мы слушаем аранжировку для одного инструмента. По идее звучание должно напоминать человеческий голос. Правда, эта вещь звучит как стихи или молитва? — Она поставила поднос с чайником, двумя чашками, сахарницей и тарелкой с печеньем на вновь водруженный моими стараниями стол. — Видите, вы сделали доброе дело, вовсе не стремясь к этому. Куда, спрашивается, я поставила бы чайник и все остальное, если бы вы предварительно не очистили поверхность?
Она присела напротив и одарила меня теплой дружеской улыбкой, способной, казалось, растопить камень. Я ответил ей долгим взглядом, более долгим, нежели это допускалось правилами хорошего тона, после чего открыл свой блокнот и достал две ручки из нагрудного кармана рубашки.
Я всегда завидовал умению Арта начинать интервью с обезоруживающего легкого разговора, постепенно переводя его на нужную тему. Он неоднократно повторял, насколько важно, чтобы интервьюируемый чувствовал себя комфортно. Однако в настоящий момент Ханна чувствовала себя гораздо комфортнее, чем я. У меня же крутило желудок, и я обильно потел, не в силах думать ни о чем другом, кроме главного вопроса, который должен был ей задать.
— Что вы можете сказать о Яне?
Улыбка мгновенно исчезла, и острые, птичьи черты обозначились более явственно. Кроме того, ее лицо утратило тепло и обрело странное потустороннее выражение. Бледная кожа и распущенные по плечам длинные волосы только дополняли образ: казалось, эта женщина сошла со страниц какого-нибудь романа о привидениях, написанного в девятнадцатом веке.
— Мне очень жаль, что так случилось и он умер совсем один. Надеюсь, он знал, что делал, и догадывался, куда отправится потом.
— Вы так думаете?
— Да, я так думаю, — повернулась она ко мне, и в этот момент была так хороша — с отблеском закатного солнца на лице, выражение которого буквально потрясло меня, — что я чуть было не выбежал из комнаты. Люди, утверждающие, что красота скорее прельщает, нежели отпугивает, либо невежественны, либо необычайно храбры. — Да, я так думаю, — тихо повторила она.
— Значит, он сделал это сам?
— Надеюсь на это. Очень надеюсь. Он был такой старый… Вы меня понимаете? Очень, очень старый. Древний. Хочется верить, он все хорошо обдумал, — произнесла она, обращаясь скорее к себе, нежели ко мне.
Я откашлялся, прочищая горло.
— Вы знаете, сколько ему было лет?
Она пристально на меня посмотрела. Отстраненное, потустороннее выражение слетело с ее лица как шелуха. Теперь свет палат на ее волосы, превратившиеся в подобие контрастной рамки, окружавшей черты, которые в игре света и тени казались необычно глубокими и твердыми, словно прорезанными в камне.
— Точно? Нет, не знаю. Он рассказывал о своей жизни в независимой Эстонии между войнами. Исходя из этого, можно предположить, что ему было около восьмидесяти. Но я вас очень прошу, — сказала она, заметив, что я начат строчить в блокноте, — не ссылайтесь на меня как на надежный в этом смысле источник. Это только предположение. Вы что, действительно собираетесь упоминать в своей статье мое имя?
Я заверил, что не сделаю этого, если она не захочет, и спросил, как она со стариком познакомилась.
— Мы встретились, когда я въехала в этот дом, то есть пару лет назад. Я хотела познакомиться с соседями и постучала в его дверь, а он прогнал меня, — улыбнулась она с засветившимся от воспоминаний лицом. — Я стала спускаться с крыльца. Должно быть, он подглядывал, поскольку дверь неожиданно распахнулась и он с сильным акцентом крикнул мне в спину: «Почему не сказали, что вы красивая девушка?» После этого пригласил меня к себе и мы немного поболтали. Так и познакомились.
— Вы знаете, где он родился, была ли у него семья, чем он занимался — ну и все такое прочее? — спросил я, разыгрывая из себя идиота, как меня учил Арт. Надо задавать любые вопросы, даже самые банальные, чтобы получить побольше ответов. В нашем деле чем больше ответов, тем лучше.
Она опустила глаза и стала дергать катышки свалявшейся шерсти из лежавшего на сиденье ее кресла старого пледа.
— Похоже, он был эстонцем. По-моему, я уже вам об этом говорила. Любил рассказывать о Таллине, а также о сельской местности в этой стране и ее островах. Сааремаа — так, кажется, он называл один из островов, снимки которого любил мне показывать. Думаю, семья у него была, но не знаю, кто его близкие и где они жили. Впрочем, прошлым летом он ездил-таки в Эстонию — на три недели. — Она поднялась с места, подошла к стоявшему у стены книжному шкафу и взяла с полки бутылку цвета граната. — Это он привез мне из Эстонии.
На этикетке значилось: «Вана Таллин». Я вынул пробку из горлышка и понюхал содержимое. Пахло карамелью, лакрицей и еще чем-то сладким. Жидкость в бутылке напоминала густой сироп — нечто вроде проваренного на медленном огне шерри. Ханна налила мне немного в чай. Я пригубил. Напиток оказался сладкий и, когда я его проглотил, согрел грудь.
— Чем он все-таки занимался? Я знаю, что он был профессором, но…
— Думаю, он был на пенсии. По крайней мере преподавал мало. В этом городе уж точно никого ничему не учил.
— Он преподавал в Уикенденском университете.
— Значит, вы кое-что о нем все-таки узнали. Браво. Со своей стороны могу добавить, что он много писал. Остались тетради, исписанные его рукой, но я сомневаюсь, чтобы он часто публиковался. Хотя время от времени доставал с полки журнал с каким-то странным названием и показывал статью, подписанную его именем. Впрочем, возможно, он показывал мне все это время один и тот же журнал. Но своих книг он мне не показывал. Думаю, их у него и не было. Но вам лучше спросить об этом в Уикендене, если так уж важно знать, над чем он работал.
— Уже спрашивал. Между прочим, я выпускник Уикенденского университета, — неожиданно похвастался я. Вероятно, хотел рассказать кое-что о себе. Сложить, так сказать, к ее ногам все свои жизненные успехи и достижения и посмотреть, клюнет ли она на это.
— Неужели? Я хотела там учиться, но не смогла поступить, — сказала она, постучав себя костяшками пальцев по голове. — Ума не хватило.
— Покажите, кого в приемной комиссии винить за это, и я его пристрелю.
Она рассмеялась.
— А что вы думаете об этом? — кивнула она на динамики своей стереосистемы.
— Мне нравится эта музыка, — проблеял я, не найдя ничего умнее или оригинальнее. Музыка как музыка. Хорошая музыка. Но что я в этом понимаю? — А сами вы на каком инструменте играете?
— На фортепьяно, на скрипке, на малой виолончели, а больше ни на чем, — сказала она, подперев щеку рукой. — По идее мой учитель музыки должен из-за меня сгореть со стыда. Я плохой музыкант и знаю об этом, — печально улыбнулась Ханна.
— Напротив, вы настоящий энтузиаст музыки.
— Какой вы милый… Вы сами-то на чем-нибудь играете?
