Треди улыбнулся.
— О Феллини. Ты отпустил ему грехи? Отпустил, ведь так?
— Если бы это был я, ты бы ничего не узнал. Тайна исповеди, Пол.
Он еще раз улыбнулся.
Он вручил мне конверт авиапочты, адресованный его брату Бобби. Конверт был такого размера, что в нем можно было послать чек с суммой первоначального капитала для разведения рыбы.
Затем папа по-дружески хлопнул меня по плечу и уехал прочь.
Следующим утром в «Мессаджеро»[64]появилась заметка о том, как добрый самаритянин спас жизнь приезжему американскому стоматологу, а также пятнадцатисекундный сюжет в дневных теленовостях, в котором жена спасенного сказала: «Мы так благодарны тому человеку, и мы от всего сердца хотим сказать ему „спасибо“. Он показался таким знакомым; я уверена, что видела его где-то раньше. Возможно, он даже киноактер, но все, что я знаю точно: он был высоким, красивым и — она хихикнула — мой муж Арчи запомнил, что у него дурной запах изо рта. Мы бы очень хотели помочь ему избавиться от этого. Это небольшая проблема, правда, а Арчи такой хороший стоматолог».
ГЛАВА 11
На следующее утро в колледже святого Дамиана назрел кризис. Я шел за ректором, похожим на воробья, маленьким и аккуратным испанцем по имени Диас, по мрачным коридорам мимо одинаковых коричневых деревянных дверей небольших комнат, в которых жили семинаристы. Пройдя три четверти пути, мы столкнулись с пухлым семинаристом из Индии по имени Гилберт, готовым продать собственную мать за улыбку ректора.
— Он там кричит ужасные вещи, — сообщил Гилберт с важным видом.
Ректор богословского колледжа, большой семинарии в Ватикане, должен соображать быстро. Диас решительно сделал шаг в сторону, и я пошел первым.
На кровати, подтянув колени к груди, сидел светловолосый немецкий юноша по фамилии Шмидт. Рядом с ним валялся баллончик красной краски.
«К черту Бога», — гласила красная надпись, сделанная неуверенными буквами на ядовито-зеленой стене. Странно, почему он написал это по-английски.
— Ay, mi Dios,[65]— тихо сказал Диас и перекрестился, ограждая себя от зла.
Только это было не зло, а всего лишь душевное и физическое истощение середины семестра.
— К черту Матфея, Марка, Луку и Иоанна! — выкрикнул Шмидт.
Его скрутило, словно пружину, одной рукой он вцепился себе в волосы. Я поднял баллончик с краской, и Шмидт уставился на меня лихорадочным взглядом, но его глаза смотрели куда-то в другое измерение.
— К черту Марию! — крикнул он. Диас и Гилберт отшатнулись, от ужаса у них перехватило дыхание.
— И ту муху, которая тебя укусила, приятель, — сказал я.
Шмидт был неподвижен, но, когда я легонько сжал ему локти, он обмяк. Он едва переставлял ноги, когда я почти тащил его по коридору. Должно быть, мы здорово шумели, но ни одна дверь не открылась, даже чуть-чуть. Любопытство в семинариях не поощряется.
В общей ванной комнате я поставил Шмидта под душ. Он заплакал, когда на него полилась холодная вода. Потом я заставил его одеться и отвез на такси в особую клинику, о которой в Ватикане никогда не упоминают. С ним будет все в порядке, подумал я, но оттуда его уже не выпустят.
После того как он послал Марию.
Позже тем же утром в штаб-квартире полиции Ватикана я обнаружил самого счастливого человека в Риме.
— Паоло, это просто фантастика, — Марко Галли был переполнен радостью. — Дело Карузо раскрыто. Ты молился? Я молился. Честно, молитвы иногда бывают услышаны. У нас есть признание, признание!
— Кто признался?
— Увидишь. Скорее. Я с нетерпением жду допроса.
Я поспешил. Полицейский, раскрывший свое первое убийство, немного напоминает подростка на первом свидании: многое может пойти неправильно.
В участке полиции Ватикана только две камеры, и в одной из них в то утро были сложены картонные коробки с молитвенниками. В узком коридоре рядом с другой камерой Галли поставил двух швейцарских гвардейцев в полосатой униформе сторожить беднягу, который там находился. Он был похож на привидение — невысокий, худощавый, потрепанный мужчина, чье лицо рассказывало о перенесенных им тяготах не менее красноречиво, чем его грубые руки — о тяжелом труде. На нем был поношенный, лоснящийся от времени костюм священника. Пронзительные черные глаза мгновение внимательно изучали меня, а потом он тупо опустил взгляд и продолжил рассматривать терракотовый пол. Глядя на него, вы ни за что не назвали бы его убийцей. Но этот приятель уже бывал раньше в тюрьме. Я это знал.
— Кто он?
— Говорит, что священник, но, на мой взгляд, что-то не очень он похож на священника. Он откуда-то из тех краев, что раньше назывались Чехословакией. Это все.
Он бросил мне папку из плотной бумаги.
Из исписанного круглым школьным почерком швейцарского гвардейца единственного листка следовало, что отец Ян Певеч появился у ворот святой Анны накануне ночью, чтобы признаться — ибо это его долг — в том, что это он ударил человека деревянной сувенирной статуэткой на крыше базилики Святого Петра.
— Это же обо мне! Это тот человек, который меня ударил.
На губах Галли блуждала улыбка победителя.
— Так и есть.
Я снова заглянул в папку и перевернул листок. На обороте ничего не было.
— А где сказано, что он убил Карузо?
— Он этого не сказал. Пока. Но скажет. Мы допросим его, обдерем его, как артишок, листик за листиком.
— Марко, этот человек говорит на каком-нибудь из существующих языков?
— Конечно, говорит, но, увы, это не итальянский. Он разговаривал по-немецки со швейцарцем.
Галли с надеждой посмотрел на меня. Я покачал головой.
— Его молитвенник на латыни. Мое знание латыни, скажем так, оставляет желать лучшего. Может, ты…
— А если серьезно?
— Полагаю, остается слабая надежда, что он знает английский.
На самом деле Ян Певеч говорил по-английски чисто и правильно. Он сидел на стуле с жесткой спинкой прямо, словно кол проглотил, аккуратно поставив ноги вместе и положив на колени сцепленные руки. Кольцо на правой руке было единственной приметной вещью. Оно выглядело неуместно и не соответствовало его сану. Во всем остальном он был идеальным арестантом. Да к тому же он признался.