отказывалась принимать пищу, симулировала обмороки, спазмы, каталепсию и прочие ненормальные состояния. Мало кто сомневался в подлинности ее болезни. Ведь страдания ее были натуральные… Доктора, профессора, ученые, даже зарубежные медицинские светила, которых она столь умело дурачила, не могли выяснить ни причин заболевания, ни как-то его классифицировать. Ну совсем как доктор Мокроусов, который тоже затруднился назвать мне заболевание Юлии Александровны и произвести его классификацию. – Я подчеркнул голосом последнюю фразу. – Разоблачили ее случайно. Когда, оставшись наедине, она вдруг встала с постели, на которой проводила целые дни, отправилась в столовую и проглотила почти целиком мясную котлету. Это увидел в окно дома какой-то прохожий, который и сообщил местному доктору об увиденном. И хотя она была объявлена мошенницей и симулянткой, у нее все же было признано душевное расстройство, и ее поместили в местный Дом скорби.
Я молча оглядел моих слушателей. Похоже, оставалось совсем немного, чтобы они приняли мою точку зрения. И я решил рассказать второй случай, о котором мне поведал Илья Федорович…
– Второй случай произошел в Киеве в прошлом году, – начал я. – Одна бедная девушка дворянских кровей, оставшаяся без средств к существованию и на этой почве слегка тронувшаяся умом, решила поправить свое положение привлечением к себе внимания и сочувствия, выраженного в том числе и в денежном эквиваленте. Она стала жаловаться на невыносимую боль в груди, ходить по врачам, рыдать и жаловаться на постигшее ее несчастье.
Врачи заподозрили у нее рак. Она сама не колеблясь потребовала, чтобы ей удалили грудь. Удалили. Когда ее обследовали, грудь оказалась совершенно здоровой. Почти через год, когда внимание к девушке ослабло, а главное, пропало сочувствие в финансовом выражении, у нее заболела вторая грудь. Сыграв ту же роль, она потребовала, чтобы у нее отрезали и вторую грудь. Отрезали. При обследовании и вторая грудь оказалась абсолютно здоровой.
Прошло еще чуть более года. Внимание к девушке вновь ослабло, а финансовые ручейки сочувствия совсем пересохли. И тут она начинает жаловаться на боль в руке. Опять ходит по врачам, рыдает и требует ампутации. Возникло подозрение, что девушка симулирует болезнь, рассчитывая на внимание к ней, сочувствие и жалость, подкрепляемые денежными знаками. Судить ее как-то не поднималась рука, и ее тоже отправили в Дом скорби на излечение, в котором она находится и по сей день.
Так что подобные примеры не редкость… Вы не случайно заметили, что в этом деле имеется некая театральность, – взглянув на Николая Хрисанфовича, изрек я. – Я тоже это почувствовал… Только театральность эту привносил не Скарабеев, как вы думали, а графиня Юлия Александровна. Это она играла на публику. Она мстила, как та девушка из Вильно, и одновременно желала привлечь к себе внимание, как бедная молодая дворянка из Киева. Правда, преследуя не корыстную, но все же личную выгоду – месть…
* * *
Вы заметили, как меняется выражение лица оппонента, проигрывающего в споре? Он либо бледнеет, и создается ощущение, что ему зябко, либо краснеет, и тогда кажется, что внутри него пылает огонь. А все потому, что ему неловко, обидно и, случается, оскорбительно с треском проигрывать, да еще при свидетелях.
Прокурор Нижегородского Окружного суда Владимир Александрович Бальц был бледен и поеживался, будто ему и впрямь было зябко. А орденоносный судебный следователь Николай Хрисанфович Горемыкин полыхал, как раскаленный уголь, – он был оскорблен тем, что какой-то московский выскочка утер ему нос без особых усилий и кунштюков. Состояние старика мне было понятно, но с другой стороны, при всей его добросовестности и скрупулезности в ведении следственных действий, он допустил несколько серьезных ошибок и не заметил двух-трех существеннейших деталей. А может, не захотел заметить…
Пора было заканчивать с обличением юной графини…
– Имеется еще один момент, который нельзя обойти стороной. Это периодичность, с которой происходили события драмы, ошибочно названной «делом отставного поручика Скарабе-ева». Ее надлежало бы назвать «Делом графини Юлии Борковской»… Итак, по порядку… – Здесь я сделал паузу, чтобы дать возможность моим слушателям сосредоточиться и проникнуться важностью последующих моих слов. – Первые два подметных письма, о которых я упоминал выше и появлению которых уважаемый Николай Хрисанфович не придал никакого значения, появились в доме Борковских двадцать седьмого мая. Это известно из допросов лакея Борковских Григория Померанцева и горничной Евпраксии Архиповой. Выдуманное молодой графиней Борковской неудачное утопление молодого человека из-за неразделенной любви к ней случилось двадцать восьмого июня. Письмо от мифического неудавшегося утопленника пришло двадцать девятого июня.
Нападение на Юлию Александровну произошло в ее воспаленном мозгу с двадцать восьмого на двадцать девятое июля. А того же двадцать девятого июля, утром, она якобы видела поручика Скарабеева, прогуливающегося по набережной и насмешливо ей поклонившегося. Видела опять-таки она одна, как и в случае с неудавшимся утопленником. Не наводит ли вас, милостивые государи, на определенные мысли то, что все значимые события этой драмы происходили в разные месяцы, но в одни и те же дни, то есть двадцать седьмого, двадцать восьмого и двадцать девятого числа?
– Периодичность дат – не обязательно что-то маниакальное, – промолвил окружной прокурор Бальц. – Возможно, это простые совпадения.
– Я не имел в виду приверженность маниаков к одним и тем же числам, дням недели, образу, цвету и прочим навязчивым идеям душевнобольных людей, – возразил я Владимиру Александровичу. – Хотя отчасти нечто маниакальное в следовании таким датам в нашем случае все же имеется. Но это отнюдь не совпадения. Эта цикличность событий, повторяющихся в одно и то же время месяца, позволяет предположить, что происходят эти события во время определенных женских циклов. То бишь, регул… Я уверен, что если мы поинтересуемся, когда у Юлии Александровны происходят регулы, то выяснится, что именно в двадцать седьмых – двадцать девятых числах месяца. И истерия молодой графини, каковой диагноз поставил уже упоминаемый мною ранее доктор Мокроусов, то бишь невроз или психоз, вызвана подавлением полового инстинкта. Так объяснил мне душевную болезнь Юлии Александровны Илья Федорович Найтенштерн, по образованию, как я уже говорил, врач-психиатр. Кстати, он автор одной и самых известных книг, где наличествует психографологический анализ почерка самых разных исторических личностей: императоров, государственных деятелей, писателей, поэтов, музыкантов, юристов, врачей, преступников, а еще гениев и сумасшедших.
– Он любезно согласился помочь мне, приехал в ваш город и, очень плотно поработав, выдал весьма пространное заключение по анонимным письмам, авторство которых до недавнего времени, – я кинул взгляд в сторону судебного следователя Горемыкина, – приписывалось отставному поручику Скарабееву. Читать его будет слишком длинно, а я и так злоупотребил вашим терпением. – Я посмотрел на окружного прокурора Бальца и Николая Хрисанфовича. – Хотите, я перескажу его заключение своими словами? Обещаю, что не буду залезать в научные глубины и постараюсь держаться принципов очевидности. Чему следует и уважаемый мною, – тут я снова бросил взгляд в сторону орденоносного старикана, – судебный следователь Горемыкин… Так вот, что касается экспертного заключения по письмам. Как известно, когда пишут пасквиль, то меняют стиль письма так же, как, надевая на лицо маску, подделывают голос. Так что все возражения касательно того, что юное создание, воспитанное в строжайших правилах добродетели и морали, не могло писать подобным стилем и в подобных выражениях, есть попросту попытка…
– Не надо никакого заключения, – прервав меня, негромко произнес окружной прокурор Бальц, переглянувшись с Николаем Хрисанфовичем. – Анонимные письма писала сама Юлия, ведь так?
– Да, – ответил я.
Наступило затяжное молчание, мне непонятное. Наконец, Владимир Александрович прервал его:
– Понимаете, дело тут даже не в том, кто писал эти злосчастные письма и кто кого оговорил…
– А в чем? – искренне поинтересовался я, не понимая, к чему ведет окружной прокурор Бальц.
Владимир Александрович отчего-то не спешил отвечать. Ему на выручку пришел Николай Хрисанфович, который негромко произнес:
– Скарабеева нельзя оправдать. Нужно довести его дело до суда и объявить поручика виновным по всем предъявленным ему обвинениям.
– Это почему? – едва не воскликнул я, недоуменно глядя на орденоносного старикана.
– Потому что, если этого не произойдет, виновной окажется
