Пошла по лагерю расправа… За побег с сотню пленных расстреляли, по проволоке ток пустили, правило новое установили: кто пойдет к забору на сто метров, того сразу к расстрелу. А кормить и того хуже стали. Прошло так с месяц, из одиннадцати тысяч осталось нас восемьдесят четыре человека.
Погнали нас по этапу, гнали днем и ночью. По дороге к нам все новые колонны таких же мучеников прибавляли. Собралась колонна огромная, такая, глазом не обведешь. Стали подходить к Эстонии, еще прибавилось. В Эстонии передохнуть не дали, дальше погнали. Дошли до Латвии. По дороге сотнями умирали. Чуть-чуть кто приотстанет, так конвойный немец подходит, штык — в спину, а либо в живот — и готово. Остановит двух-трех человек и кричит, чтобы заколотого с дороги куда-нибудь выбросить. Сердце кровью заливалось, и своего же брата приходилось в кюветы да на обочины дороги сталкивать. Поумирало да поубивали столько, что сказать трудно.
Из Латвии погнали в Литву. Тут на дороге несколько матросов из нашей партии ходу дали. Как только зашли в лесок, они — в сторону, и поминай как звали. Конвойные за ними кинулись, стрельбу открыли, но так догнать и не могли. Пока стреляли они, какой-то матрос — стоял недалеко от нас — одному немцу-конвойному голову проломил камнем, схватил его ружье, другого стукнул выстрелом и — тоже в лес. Тогда оставшиеся конвойные взяли да огонь по колонне открыли, десятка три сразу замертво упали. После этого они взяли нас, построили посреди шоссе, вывели из строя пять красноармейцев, завели в лес и повесили. Через три версты опять двух повесили, и так всю дорогу до самой Литвы.
После Литвы где только мы не были! Куда нас не гоняли! До самого апреля тысяча девятьсот сорок третьего года все дороги исколесили вдоль и поперек. А потом уже погнали нас в Германию на шахты. Было нас там десятки тысяч, работали днем и ночью. Больше сотни человек за каждую смену в шахтах умирало. Так мы на этих шахтах до конца войны промучились. Дорого фашисты должны заплатить за смерть и неволю нашу.
38. Возвращение
Я с покрова до пасхи в Куженкине прожила. После пасхи поехала оттуда — так никак не уехать было. Будто тихо, хорошо, будто не так бомбит — поеду! Хочу в Охват, на свою родину. Тут сестра, брат; все в деревне они получше живут, коровки. Да и мать была жива. Хоть молочка дадут, а там что…
Вы поверите, я не помню, какая была. Я мертвая приехала до Охвата. Только приедешь на станцию — крошит как ни попало!
И такой случай был. Вещички мои военные взяли в вагон, покидали, что у меня осталось. И я успела им подать мальчика. А сама осталась: никак не сесть. Куда же мне его завезут? Я осталась с пустыми руками. Мне вещи не дороги — дорог дитенок! Ну никак, хоть под поезд ложись, не успеть мне!
Военные стали кричать: «Подбегай скорей к нам, к вагону!» Они меня ухватили и посадили. Куда бы мальчика мне завезли? Они же не знали, куда мне его везть!
Приехала в Сигово, добралась кое-как. У Сигова опять одни окопы, и эти… немцы под кустами лежат… А там была земляночка, я немножечко в землянке пожила. Что ж, питаться нечем, с ребенком, поехала сюда из Сигова, в Охват.
В Охвате с поезда слезли. Все на головешках, как выжжено. Кто видал — как лядина черная. Все-все прижжено: ни домов, ни поселка не видать Я сразу как охнула, так и не помню ничего: так было плохо. Тут жить негде, не при чем…
Разыскала мужа (железнодорожника. — А. Г.). Когда немца дальше совсем прогнали, тогда его установили на одной станции. И я его спасала. Ходила хлебца собирала, тряпчонки меняла по деревням.
У него (на станции) ни воды нет в колодце, ни места жилого нет, ни будки, где работать. Вот и пришлось так жить.
Прихожу к нему — будки нет, в лес, в кусты забрался. Натянут телефонный провод к ели, к сосне, к осине. А ведь все по деревьям-то так не приделаешь!
Он кричит: «Я умираю от голода. И воды нет, и хлеба нет! Дай мне скорей в рот папироснику!» Я держу ему во рту, а он провод привязывает!
Это дело (работа железнодорожника. — А. Г.) была ценна для фронта. Почему? В поездах ехали ценные люди и ценное имущество, танки. Их надо было в порядке пропустить. Все это понимали.
39. Как мы колхоз восстанавливали
До войны наш колхоз богатым был. Хорошо жили мы. Коров было много, почти в каждой семье, лошади были, а вернулись мы — нет ничего, ну скажи — кругом чисто! И стали мы собирать по мелочи, что придется. Где что валяется, все брали: колесо какое, железка, гильза от снаряда, бревно. Дома у многих разрушены были. У меня тоже дом сожгли. Сама стала отстраивать: где досочку найду — несу, или бревнышко какое.
Народу в деревне мало осталось: старики да ребята малые, и всем работать пришлось. Сорок два гектара сами лопатами вскопали. Ни машин не было, ни лошадей. На себе пахали. Бабенки, семидесятилетние старики и ребятишки — всем досталось. Голодные, ведь что ели-то? Траву, лебеду вон, которая на огородах растет и которую выпалываем как сорняк, а еще крапиву да корни лопуха. Спотыкались, падали, а все вспахали. Радехоньки, что фашиста отогнали, что к своей земелюшке воротились.
Вот мы сами вспахали, сами сеяли, сами и собирали. Государство нам зерно на посев дало, мы и посеяли. Урожай получился дюже хороший, давно такого не было.
В сорок третьем году скота из Ярославля нам пригнали, а со скотом-то куда веселее стало, кое-кому по телочке дали. Ну, а теперь-то совсем хорошо стало.
40. О льне
Как прогнали фашиста, мы сперва землю копали лопатками. Везде валялись снаряды, мины — страсть божия! — да и коней не было. А мы до войны-то выращивали лен. Да, и возили в Москву, на выставку.
Вот и снова принялись ленок растить! А уж любо-то!
Продрался он, желанные, из-под землицы, глядишь — словно бархат на поле накинутый. Добра ты, мать сыра-земля, а нам, колхозникам, хочется, чтоб ты еще добрее была. Сделаем подкормку и скажем: давай, роди нам больше!
Прополем ленок раз-другой, а уж когда в настоящую елку пошел, тогда его не тронь! И растет он — ляндистый, нежный, ни травинки в нем — чисточко. А как зацветет светло-синим, так ижно[15] красиво — ту![16]
