изголовья дивана, на столике, оплыли в канделябре свечки — рядом с купленными им когда-то бокалами из оникса (обещая несчастье, оба треснули).
Таша была в полном распаде, едва владела собой и в ответ на его злые словечки только бормотала:
— Тебе будет хорошо… Сегодня тебе будет очень хорошо…
Он залпом выпил чей-то бокал мартини.
— А где же Танюша?
— Она ночевала у биатлониста. С его девочками.
— Кто же спал здесь? — морщась, сросил он.
— Сережа со своими родителями. Не беспокойся, они были в той комнате.
— Втроем на одном диване? — сказал он и поперхнулся от глупости своего вопроса.
В дверь позвонили: Танюша стояла одна на пороге, и он прижал дочурку к себе, не спрашивая, кто ее привез.
— Сегодня мы поедем в Парк культуры. С Таниной подружкой Катей. Только мою машину поведешь ты… — сказала Таша, затягиваясь очередной заморской сигаретой.
В парке, в перерывах между аттракционами, Танюша бегала от одного киоска к другому, жадно глазела, просила купить и то, и это, бесконечно радуясь красочным пустячкам.
— Вся в меня. Я такая же,— смутно улыбаясь, говорила Таша.
— Вы поедете с нами? На шашлык? Мама устраивает на природе. На Москве-реке, — спрашивала Катя, Танина ровесница и соперница на корте, у Алексея Николаевича.
— Спасибо… С удовольствием…— отвечал он, зная, что не будет допущен.
Глубокой ночью, когда Таша ушла спать в Танину комнатенку, Алексей Николаевич долго ворочался, но понял, что сна ему не видать. Он поднялся, нашел в буфете бутылку водки — шведский «абсолют» — налил стакан, жахнул, потом налил второй, опрокинул и его. Постоял у закрытой двери в другую комнатенку, послушал тихий сон мамы и дочки и пошел вон из квартиры.
Алексей Николаевич не чувствовал опьянения, а ощущал, словно весь, с ног до головы, измазан какой-то липкой дрянью.
Только доехав да кольцевой дороги, он понял, что попал в ловушку.
Перед ярко освещенной стекляшкой гаи скучали два офицера, лениво помахивая жезлами. Едва он поравнялся с ними, как ему было указано остановиться. Алексей Николаевич затормозил и увидел в зеркальце, что милиционеры занялись еще одной машиной. Пока они объяснялись с водителем, он дал газ и, выжимая из своего маломощного «Ижа» сто километров, пошел по шоссе. Его хмельная голова не догадалась, что надо бы свернуть в один из переулков, выключить фары, затаиться.
Минут через пять Алексея Николаевича ослепил свет милицейских «Жигулей», нагонявших его. Он услышал усиленный мегафоном приказ:
— Остановиться и следовать за нами. Стреляем по колесам! Стреляем по колесам!
В остекленной кабине гаишник, немолодой капитан, передал его документы напарнику и спросил:
— Ну, что будем делать, Алексей Николаевич?
— Ты русский человек? — сказал ему тот. — Знаешь что происходит, когда разваливается семья? Когда изменяет жена?
Разговор «за жизнь» затянулся на добрый час. Капитан под конец сам стал жаловаться на собачью работу, нервотрепку, перегрузки.
— Мне скоро сорок пять… Вот уйду на пенсию… И в гробу я все это видел…
— Так, может, поладим просто? — предложил Алексей Николаевич. — За мной, скажем, две тысячи. Но, учти, с собой у меня денег нет.
— Хорошо, — сказал капитан. — Привези их сюда. До восьми утра. Дальше у нас смена.
— Да ты что? — покачал головой Алексей Николаевич. — Смотри, четвертый час. В Домодедово я буду в четыре. Когда же я просплюсь?
Тут зашел другой офицер.
— Слышишь? — сказал капитан.— Он предлагает деньги…
— Врешь! — твердо ответил Алексей Николаевич.— Ничего я не предлагал.
Напарник вышел. Очевидно, Алексей Николаевич удачно прошел какой-то профессиональный тест.
— Ладно, — устало проговорил капитан. — Подъезжайте, Алексей Николаевич, на Варшавское шоссе. У развилки с Каширским. В субботу или воскресенье. Я буду там до двенадцати.
— А кого спросить?
— Михаила…
Они вышли на шоссе, в бодрящий предутренний холодок иссякающей июньской московской ночи.
— Верни ему документы, — сказал капитан. — Счастливо добраться…
В воскресенье Алесей Николаевич добросовестно патрулировал на Варшавском шоссе около одиннадцати. Никого не было. В стакане сидел молодой парнишка с лейтенантскими погонами. Алексей Николаевич вскарабкался по узкой лесенке к нему:
— Мне нужен ваш офицер гаи. По личному делу. Он должен патрулировать здесь. Капитан…
— Как фамилия?
— Фамилия? — Алексей Николаевич был застигнут врасплох.— Фамилии не знаю. Зовут Михаил…
— Ну, у нас в районе таких капитанов несколько. Я попробую связаться по рации.
Три Михаила оказались не теми, кто был нужен Алексею Николаевичу, или точнее, кому был нужен он. Лейтенант предложил:
— Подъезжайте к нашему отделению. Сейчас начнется пересменка, и вы обязательно найдете вашего Михаила.
Алексей Николаевич поглядел на часы:
— Спасибо. Но мне теперь в другую сторону…
Он ехал к себе в Домодедово собирать чемодан. Назавтра ему предстояла командировка. Всего-то на две недели. И куда? В бывшее Великое Княжество Финляндское, в бывший Гельсингфорс. В Хельсинки. Туда, где его ожидали встречи с последними свидетелями навсегда погибшей России…
7
Ночь была, как теперь полагалось, беспокойной: Таша с Танечкой отбыли на очередные соревнования куда-то — он даже не помнил точно,— кажется, в Дубну. Алексей Николаевич и желал сна, и боялся его прихода. Не без причины.
К этому времени, как бы в предощущении катастрофы, его начали посещать странности. Такое случалось и раньше, но очень редко. В зловещий чернобыльский год, когда они расстались последней крымской осенью с Федором Федоровичем Петровым, в холодную ноябрьскую ночь он спросил во сне:
— А Федор Федорович?
И тотчас услышал голос:
— А Федор Федорович умер.
Наутро Алексей Николаевич позвонил Елене Марковне, и та ответила, что Петров впервые не поздравил их с Семеном Ивановичем с днем Великого Октября. В декабре ему исполнялось восемьдесят лет, и их общая телеграмма вернулась из Ростова с припиской: «Адресат умер в ноябре…»
Теперь сны становились все более странными, обрастали подробностями, опровергавшими существование этой, дурной реальности как единственной или даже главной. Вдруг впервые появилась царская семья — сам Александр Павлович (портрет его висел у них в гостиной в высотке), а с ним последняя российская императрица Александра Федоровна и какой-то загадочный черноволосый мальчик. Государыня попросила Алексея Николаевича спеть что-то, и он пел, смущаясь, глядя на себя со стороны, на свою растрепанную голову: ведь вот, даже не причесался как следует. Между тем Александра Федоровна тихо запела сама какой-то печальный романс, и скоро его оттеснили, отодвинули
