Нормально. Я попил чаю, да и ладно пока. Я ж не работал, — улыбнулся он и повернул к ней голову.
— Давай, ты пока стесняешься, на завтраке, а обедать будешь по-человечески, ладно? — Лиза ободряюще взглянула на него и тут только заметила его недостаток. Забывшись, он улыбнулся открыто, как дома, не прячась, и изъян был особо заметен.
Тут только до неё и дошло, от чего был так стеснителен этот парень за столом и отчего так старательно разглядывал пейзажи. Он просто панически боялся её реакции.
— А ты не стесняйся, — по-простому сказала она, сама от себя этого не ожидая. — У тебя такая добрая улыбка и куда она завалилась — вправо или влево — не так и важно, — и сама так улыбнулась ему, что самые сумрачные уголки плацкарта, казалось, осветило само солнышко.
— Да я… — Мишка аж задохнулся.
— А глаза у тебя красивые, как у артиста итальянского.
Мишка опустил глаза. Честно говоря, и глаз своих он тоже стеснялся. У всех парней глаза, как глаза, суровые. А у него такие ресницы, да ещё загнутые, как у коровы! Вечно одноклассницы предлагали «махнуться». Девчоночьи, в общем, глаза. И даже длинный чуб не особо спасал, видны были эти чёртовы ресницы!
— Ты куда едешь-то?
— В Иркутск, в техникум, — ответил Мишка. Слава богу, разговор выходил на обыденную разговорную тропу.
— Ух ты! И я туда. У нас там тётка. Вот едем в гости всем семейством, а я останусь учиться.
— А у меня никого. Но обещали общежитие, — рассказал о себе и Мишка.
— Вот здорово. Ещё не приехали в Иркутск, а у меня уже будет знакомый, — облегчённо рассмеялась Лиза. — Не так страшно!
Всю дорогу до Иркутска Лиза рассказывала, как она мечтает стать геологом и что экономический техникум — только первая ступенька. Родители, совсем как Мишкины, давали ей наказы: материнские касались еды и экономии, отцовские же со строгостями, как и у Мишкиного отца. И Мишка улыбался, слушая их разговоры. А потом уговорил Лизу поменяться местами. Лежал теперь на матраце, на верхней полке, уложив голову на руки, заглядывая в окно. Несмотря на скорость, можно было разглядеть пробегающие мимо красоты: весёлые речки, бегущие по каменистым перекатам, овраги.
Больше всего нравились крошечные домики в лесу. Для путевых обходчиков, думал Мишка, мечтая пожить в таком домике, на краю овражка.
Лежа на животе и иногда поглядывая вниз, Мишка даже себе боялся признаться, что красивее овражка, что получился на спине у Лизы, он не видал: в вырезе платьица видны были её плечи и лопатки. Она тоже лежала на животе, положив голову на руки. Лопатки образовали на спине нежную загорелую ложбину, с которой он совсем позабыл и про уплывающие вдаль перелески.
Засыпая, улыбался в темноту и подумал, что совсем он неладный. Главный отцовский наказ не выполнил: «Не хватайся за первую встречную».
«А получилось всё, как по наказу: не могу я без неё. Как и утра-то дождаться?» — думал он, ворочаясь на полке и затаённо вслушиваясь в её дыхание. Его и слышно совсем не было, но так хотелось его услышать, ведь она совсем рядом, в метровой досягаемости. И сна ни в одном глазу!
Поезд суматошно выстукивал по рельсам свой ритм, то разгоняясь и громыхая разбитой телегой, то стихая. Лиза проснулась, и Мишка это почувствовал. Молча свесил руку вниз, а она, приподняв свою, коснулась её кончиками пальцев. Будто током его пронзило. Не будь над ним крыши вагона, взмыл бы, наверное, над составом и пару кругов, как ястреб, над горами сделал. Так, в этих летящих солнечных мечтах и уснул, подумав напоследок, что даже поезд не просто стучит, а выстукивает: «Ли-зонь-ка. Ли-зонь-ка».
На вокзале при расставании он взял её адрес. Без труда устроился в общежитие, началась учёба. Но ровно через две недели он понял, что хочет её видеть каждый день. Точнее, понял-то он сразу, когда она ещё уходила с вокзала и… поменял техникум! Благо деревенские отметки были крепкими, а учебного времени прошло всего ничего.
Учился с Лизой на одном курсе, провожал её домой каждый день. Казалось, что и день-то начинался не с первыми лучами солнца, когда он торопился от общежития к техникуму, а с первой её улыбкой от дверей аудитории. Порой невмоготу было дождаться её прихода, и он спешил вниз, перепрыгивая по две ступеньки зараз, чтобы встретить её у двери в здание. И каждый раз, когда она бралась за ручку двери и потом шагала в вестибюль, он смотрел на неё, пронизанную солнцем, и вспоминал косулю на прокосе.
Самое главное, во что он поверил, находясь рядом с нею — что он ей понравился. Понравился, несмотря на его изъян. Признаться, сильно от изъяна он и не страдал, не девчонка же.
Хотя, чего уж душой кривить, страдал, да ещё как! Это только в книжках написать: «Не страдал». Да и поставить точку. А тут… На танцульках в деревне девчонки выбирали не его. А однажды, когда он вечером вместо гармошки нервно схватил косу и шагнул за огород, к нему подошёл отец.
— Чего это на ночь глядя, Миха? Братья-то вон, в клуб бегут.
— Путь бегут. Мне и тут хорошо, — буркнул он отцу. — А мне-то зачем на танцульки? Чтобы услышать от какой-нибудь: «С кривым не пойду». Лучше телятам сена покошу, покуль жара спала.
— Стой-ка, сын. Погоди. — Отец вытащил оселок из-за голенища, чиркнул свою косу, передал оселок сыну. — Ты пойми, сына. Есть у тебя эта отметина, только не портит она тебя. А лучше делает. Ты не на лицо ращщитывать будешь, а на нутро. А нутро у тебя хорошее. Жалостливый. Животину не обидишь, не токмо человека. Не врун и не трепло. А гармошка у тебя не поёт, а разговаривает. И я на тебя как на мужика надеюсь. Счастливая та будет, которая в тебе это углядит, не переживай. Твоё к тебе придёт.
На третьем курсе Миха после занятий стал бегать в соседний «Универсам», подрабатывая грузчиком. Правда, с Лизой пришлось пореже видеться вечерами, но она, узнав, что он подрабатывает, всё поняла и вопросами не донимала. Ей у родни, конечно, жилось веселее, чем парням и девчонкам в общежитии, где порой считали копейки до стипендии.
Посчитав первую полученную заработную плату, Миха почесал затылок и на выходных побежал на вокзал, где парни разгружали вагоны. Весной, прибросив свою «бухгалтерию», пошёл к Лизе.
— Пойдём, Лиз, на Маркса, погуляем? — предложил он ей.
— А чего не на Набережную? — улыбнулась она, зная его пристрастие именно к Набережной.
