там свое существование.
– Олива, ты что-нибудь знаешь о Шиве?
Она сама мне о нем рассказывала.
– Это индийская статуэтка, которая стоит у тебя на тумбочке, тетя. Которая танцует в огненном круге, задрав кверху ногу.
– Молодец! Ты наверняка заметила, что в правой верхней руке он держит барабанчик – символ созидания. Левая верхняя рука, напротив, держит пламя – символ разрушения. Шива – это божество, танец которого олицетворяет динамическое равновесие процессов созидания и разрушения в мире. А две другие руки как будто говорят нам «не бойся». Мы не должны страшиться ни космических циклов, ни непрерывного чередования рождения и смерти, лежащего в основе нашего существования.
Я немного растеряна, но стараюсь не подавать виду.
– Мне просто хочется сказать, – продолжает Вивьен, – что у нас есть возможность умирать и возрождаться бесчисленное количество раз. Часто мы делаем это, даже не осознавая: сильная боль убивает нас, а когда мы возвращаемся к жизни, мы уже другие. Мы меняемся, но если никто из окружающих не хочет этого принять, если мы сами не желаем этих изменений, то мы просто подавляем их и сохраняем нашу жизнь в ее мертвой форме. Каждый из этих циклов, каждое такое перерождение делает нас мудрее и человечнее.
Я смотрю на нее, как на оракула, и мне больше не хочется плакать.
– Фламинго часто ассоциируется с Фениксом, – продолжает она. – Птицей, возрождающейся из пепла. Еще никто не видел гнезд фламинго, а когда он выходит из воды вместе с испарениями солончаков, создается впечатление, будто он, как Феникс, восстает из пламени.
Вивьен делает небольшую паузу – возможно, чтобы позволить мне представить эту сцену.
– Есть маленькие свободы, которые меняют нас навсегда, Олива, – говорит она, глядя на меня с нежностью. – Потому что множество маленьких свобод образуют одну большую.
Я знала, что никогда ее не забуду. Верила, что у меня хватит смелости стать на нее похожей.
Caveau des Oubliettes[59] – небольшое джазовое заведение с высеченными из камня арочными потолками и подвалом. Не удовлетворившись четырьмя бокалами, выпитыми на голодный желудок на вернисаже, я, как и Виктор, заказываю себе пиво. Я в Париже, через несколько дней уезжаю, тетя так и не объявилась – думаю, у меня достаточно веских причин, чтобы выпить.
Я спускаюсь по каменной лестнице с полной пены кружкой в руке, не раз рискуя споткнуться. Наконец я цепляюсь за жилет Виктора, который, к счастью, успевает схватиться за перила.
В подвале низкие потолки, здесь многолюдно и сыро. Трио музыкантов исполняет джем-сейшн: высокий долговязый блондин играет на виолончели, темнокожий мужчина небольшого роста – на трубе, мужчина с длинными волосами – на ударных.
– Неплохо справляются, – комментирует Виктор, который, кажется, знает в этом толк.
Люди в первых рядах качают головами в такт. Мы выбираем небольшой столик в глубине зала.
– Ну, как прошла твоя деловая встреча? – спрашиваю я.
Виктор отодвигает мою кружку.
– Тебе уже хватит.
Я протягиваю руку через стол, чтобы забрать кружку обратно, но не могу дотянуться.
– Значит, ты встретился с этой пожилой дамой и… И это был мужчина.
– Что?
– Говорю, старушка-то оказалась мужчиной. – Мне удается снова завладеть кружкой. – Я его видела.
Виктор почесывает голову и бросает взгляд в сторону сцены.
– И что?
– Ничего, – лепечу я. Делаю глоток, язык начинает заплетаться. – Просто он не похож на старушку, которой нужна помощь с архивом.
Интересно, зачем я так наседаю?
– Я когда-нибудь расспрашивал тебя о твоей жизни?
Музыка нарастает, так что мы едва слышим друг друга.
Я снова делаю глоток.
– Что ты хочешь знать? Кем был тот человек?
– Да не хочу я ничего знать.
– Это был мой отец.
Кружка выскальзывает у меня из рук и падает на стол. Она полна всего наполовину, но от удара брызги разлетаются во все стороны. Его отец? Мое сердце начинает бешено биться. Мне стыдно за то, что я себе вообразила.
– Густав Споле, датский актер, уже около двадцати лет находящийся на вершине славы. Главные роли в романтических фильмах принесли ему немалый успех на родине, а также множество обожающих его молодых поклонниц.
Знаменитый отец? Он же говорил, что у него нет семьи.
– Представь себе человека, который и шагу не может ступить по улице, чтобы его не остановили, о нем постоянно пишут в газетах, его везде приглашают, он ни за что не может заплатить сам. Мужчину, которого женщины благодарят только за то, что он просто существует.
Я произношу какую-то дурацкую фразу, так как не знаю, что ответить: наверное, он должен собой гордиться.
– А фактически он страдает. Он всегда мечтал о сотрудничестве с великими режиссерами, но они его не приглашали. Он пытался пробиться за границу, но и туда его не позвали. Он так и остался заперт в узком для него пространстве. Он постоянно находится в страхе все потерять, как будто однажды мир может проснуться и понять, что он всего-навсего аферист. И что на самом деле грош ему цена.
– Почему ты никогда не говорил мне об отце?
– Я не учился в университете, не достиг каких-то выдающихся результатов. По паспорту я обыкновенный буржуа из Копенгагена, сын знаменитого отца. Когда люди в Дании разговаривают со мной, они все время замечают степень моего несоответствия… Мне не хотелось, чтобы ты тоже нас сравнивала. В Париже я могу быть кем угодно и достичь чего-то большего.
Я наклоняюсь к нему и касаюсь его руки.
– Он приехал в Париж, чтобы уговорить меня вернуться домой. Моя мать приняла двадцать таблеток снотворного, потому что он сделал ее жизнь невыносимой, а теперь он думает, что может указывать мне, как жить.
Его мать… Контуры предметов теряют четкость, музыка оглушительна… Что мне сказать ему? Какие слова подойдут для этого случая? Я вспоминаю, как тетя Вивьен доверяла мне свои мысли, и ее боль, такая сильная, делала меня беспомощной.
– Было бы лучше… – он начинает фразу, но вдруг останавливается. – Это звучит ужасно.
– Что? Говори.
– Было бы лучше, если бы он умер. Ты можешь себе представить, насколько это мучительно – так ненавидеть собственного отца?
Я качаю головой: нет, не могу. Моя тетя тоже ненавидела свою мать. И я никогда ее не понимала.
– Я вырос в окружении знаменитостей. Вечером они приходили к нам на ужин, а на следующий день я видел их по телевизору или в журналах. Для них я всегда был просто сыном Густава. Всю свою жизнь я был сыном Густава Споле. Если бы он был нормальным человеком, возможно, я был бы счастлив. И может, моя мать была бы сейчас жива.
Барабанщик выдает ошеломляющее соло, и почти все присутствующие в зале встают, отгораживая нас от музыки.
– Он убежден, что я трачу время на бесполезные пустяки. – Виктор смотрит себе под ноги. – Это так грустно. Сам не знаю, зачем я тебе это рассказал.
– Я рада, что ты это сделал. – Я сжимаю его руку. – Правда.
Мне хотелось бы найти какие-то более подходящие слова, но мой разум плывет, и я не в состоянии обуздать его.
– Я предпочту жить как Джон, – шепчет он, – под небом Парижа вместо крыши, чем получить работу благодаря связям отца. Я до сих пор не знаю, кем хочу стать, но знаю: чтобы понять это, я должен потерять все.
Я вспоминаю фламинго и танец Шивы и кладу голову ему на плечо. Сложности с отцом, смерть матери. «Столько боли, столько одиночества», – говорю я себе, обнимая его.
Четверг
25
Меня разбудила вибрация телефона. Я заснула в одежде, без берушей и маски для сна, прямо на поролоновом матрасе в библиотеке. Я шарю руками по полу в поисках мобильного и хватаю его, не успев раскрыть глаз.
Это ты пропала, Олива. И эти твои ночные сообщения не улучшают ситуации.
Выше я читаю, что сама написала Бернардо в 4:39:
Мы не общались целый день, а ты даже этого не заметил.
Он
