Огрейте-ка его палкой! Полосните саблей! Эй, трубачи, трубите в золотые трубы! Пусть узнает этот горлопан, что такое настоящая музыка! Бейте в литавры!.. Играйте в зурны!..
И камыш зашелестел с громким, пронзительным свистом, тростник зашумел, сабельник забряцал листьями, а налетевший ветер заиграл на золотых трубах странную мелодию и грозно запел:
Ш-ш-ш… Тайком, да молчком, Да тишком… ш-ш-ш… На границе с ручьём… Кто идёт? Молчишь… ш-ш-ш? На границе с ручьём День и ночь… ш-ш-ш… С острой саблей, с мечом… Стой! Пароль? Молчишь… ш-ш-ш? С острой саблей, с мечом… Ш-ш-ш… День и ночь… Всё в засаде мы ждём — Стой! Пароль? Прочь!..
Эта странная, дикая музыка, сначала еле слышная, становилась всё грозней и громче.
Вот она, как гром, потрясла камыш и опять замерла, стихла, словно её и не бывало.
Но Вродебарин, ослеплённый гордостью и завистью, не обращал внимания ни на воинственные угрозы тростника и сабельника, ни на почтительные просьбы кувшинок.
Наоборот, чем громче становились просьбы и угрозы, тем яростней он квакал, стараясь их заглушить и раздуваясь от натуги, как пузырь.
— Батюшки! — испугался Василёк. — Ты потише немного, а то ещё лопнешь!
Но только он это сказал — пок! — кожа, натянутая, как барабан, лопнула, и Вродебарин без звука повалился на землю.
II
Полдень был знойный, жаркий. Косари докашивали луг. Равномерно двигался их длинный ряд, равномерно ходили спины и руки в ярко белевших на солнце холщовых рубашках; равномерно врезались блестящие косы в траву, подсекая её у самой земли. На меже под грушей в связанных попарно глиняных горшках желтела картошка и белела простокваша. Ребятишки, притащившие обед, играли в «гаданюшки», усевшись в кружок на пригорке. В своих синих юбчонках и красных рубашонках они казались издали венком из васильков и маков.
Вдруг видят — из лесу вперевалку идёт маленький человечек. Вышел — и прямо к горшкам.
Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот, решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть холодной простокваши.
Испугались дети, смотрят — а он протянул золотую ложечку к крайнему горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку.
Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану, как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков:
— Наш музыкант умер!
Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног бросился к лесу.
Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за спиной.
— Гномик! Гномик! — крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых воробьёв, понеслись в деревню.
А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву, закатились под куст шиповника да так и остались там лежать.
Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный переполох.
Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в чувство.
Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на бок, кто-то жёг воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей.
Но всё было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади.
В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как щепка, с лицом тёмным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли от старости, шла она, постукивая посошком — помощником немощных ног.
Найдёт травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом.
— Росянка, росянка! — говорила она. — Тысяча у тебя листочков, на каждом листочке — капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось, силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни — полезай в лукошко!
Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под нос.
Потом опять начинала вслух:
— Ах, зелье ты, зелье зелёное, молодило — озорной парнишка! С горки в долину, из долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь дорожки — золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король — как рукой снимаешь злую боль, полезай в лукошко!
Срывала и шла дальше — и опять останавливалась, шепча:
— Ой ты, богородская травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко!
Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила немного спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько:
Сироты плачут — мать разбудили:
