беспорядок, творившиеся вокруг аппарата, на самом деле тщательно упорядочены. Вот большая часть людей прыснула в стороны от капота машины. Двигатель резко взвыл на высоких оборотах, и через пару секунд заработал ровно, на средней тяге. Ага, начали проверку и прогрев, значит, у меня есть ещё минут двадцать, как раз хватит на обратную дорогу быстрым шагом.
Я отлично рассчитал время – рокот двигателя стих, когда до самолёта оставалось метров пятьдесят. Техники закончили подготовку, теперь моя очередь…
– Господин мичман, все готово! – рапортует прапорщик Луцкий.
Стройный мужчина лет тридцати только два месяца назад получил воинское звание, а до того трудился в Стальграде, в конструкторском бюро Вильгельма Карловича Майбаха.
– Ну, Борис Иванович, пошли! – машу я рукой.
Конечно, аппарат, который мне предстоит поднять в воздух, облизывал фактически весь экспериментальный цех, но… старшим техником за ней закреплён именно прапорщик Луцкий. Заказ армейский – значит, и проверочная команда от армии. А почему тогда лётчик-испытатель моряк? Почему я? Сам до сих пор не пойму, за какие такие заслуги пилотировать новейший аппарат, подлинный прорыв в авиации, доверили именно мне – я не отличался ничем особенным от других планеристов. Говорят, что на моей кандидатуре настаивали сразу двое: генерал-адмирал Алексей Александрович Романов, на флагмане которого я начинал служить вахтенным офицером, и граф Александр Михайлович Рукавишников, изобретатель, кажется, всего на свете – от эскадренных торпедоносцев до пишущих машинок. Как раз Рукавишников, полгода назад, после приказа о моём переводе в новую секретную часть, буквально за руку привёл меня к инженеру Горегляду и велел не отходить от Афанасия Петровича ни на шаг, пока не постигну все азы науки аэродинамики и смежных с ней дисциплин.
Идем к машине, начинаем осмотр. Втулка винта, носовая колёсная тележка, плоскость, боковая стойка шасси, элероны, фюзеляж, оперение, переход на другую сторону, опять плоскость, вторая боковая стойка. Все рулевые поверхности я самым тщательным образом проверяю на плавность движения. Потом лезу под капот – двигатель совершенно чистый и сухой – ни одного потёка масла или топлива. Трубопроводы визуально целые, проводка в порядке. Последним делом заглядываю в кабину, смотрю на приборную доску: температура и давление масла в двигателе – норма, компас и авиагоризонт – норма, часики – тикают… Вроде всё в порядке.
– Борис Иванович, давай журнал!
Расписываюсь: «самолет принял». Не потому что не доверяю – так положено. Небо, знаете ли, небрежности и упущений не прощает. Три разбитых вдребезги планера в учебном полку и загипсованный от пяток до бровей мой приятель Сима Тер-Петросян тому яркое подтверждение.
– Ну, удачи, мичман! – Беседовавшие в отдалении граф Рукавишников и инженер Горегляд подходят и жмут руку. – Удачи, дорогой ты наш Иосиф Виссарионович!
Граф почему-то всегда произносит мои имя и отчество с какой-то особенной интонацией в голосе. Я даже раньше думал, что он насмехается, но ведь объекту насмешек не доверят испытание новейшей секретной техники, правда?
Сегодня «отцы русской авиации», как их как-то раз назвал при мне генерал-адмирал (и вот он тогда точно над ними насмехался!) приехали посмотреть на первый полёт нашей машины. За их спинами приличных размеров толпа народу – почти все рабочие, техники и инженеры экспериментального цеха плюс свободные от караула солдаты и офицеры охраны. Все взволнованы и возбуждены. Сегодня весь наш многомесячный труд должен увенчаться триумфом – или оглушительным провалом. Да, уже неделю я гонял аппарат по полю, делал пробежки, подлеты, привыкал к виду земли из кабины. Но и только. А сегодня – первый полёт!
Чуть в стороне стрекочет камерой барон Сергей Михайлович Рукавишников, родной брат Александра Михайловича, создатель всемирно известных синематографических картин «Император в октябре» и «Адмирал». После просмотра второй картины я, помнится, и принял решение записаться во флот. И не прогадал!
Сейчас, если всё получится как надо, то Сергей Рукавишников снимет подлинно исторические кадры – полёт первого в мире настоящего самолета. «Р-1», то есть «разведчик первый». Моноплан с высоко расположенным крылом, с двигателем воздушного охлаждения типа «звезда», с чудовищной мощностью в триста пятьдесят лошадей! Это при том, что сейчас самый мощный двигатель на наземной технике – семидесятисильный на бронетранспортере «Вепрь». В просторной застеклённой кабине стоит всего одно кресло, но Горегляд упоминал, что «Р-1» сможет спокойно поднимать четверых человек, не считая багажа или боекомплекта.
Я отчаянно волнуюсь, но стараюсь не показывать вида – всё-таки герой последней войны, кавалер ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвёртой степени! Причём орден мне сам император вручал! Правда, нас, награждённых тогда почти полсотни на приёме в Кремле было, но… Почему-то возле меня его величество задержался на несколько секунд, вглядываясь в лицо, а потом негромко сказал: «Похож!» На что стоящий за плечом своего племянника генерал-адмирал хмыкнул и пробурчал: «Это потому, что я приказал ему усы отпустить! Хрен бы ты, Ники, его узнал!»
Устраиваюсь в кресле, которое установлено впереди слева – справа от меня будет сидеть второй пилот, или штурман. Сейчас там лежит принайтовленный к полу ремнями мешок с песком. Сзади ещё два мешка – и для центровки и для имитации полезной нагрузки. Общий вес пилота и груза – почти триста килограммов.
За спиной – очередная новинка – парашют. Отличная штука для спасения пилотов, жаль у нас не было таких во время последней войны – минимум четыре пилота остались бы в живых. После испытаний на манекенах, я первым проверил это гениальное в своей простоте устройство, совершив прыжок с аэростата. А потом ещё двадцать раз… Граф Рукавишников тогда сказал очередную непонятную фразу (он периодически что-то такое говорит, будто невпопад): «Никто кроме нас!»[67].
Перекрестившись, пристраиваю на приборной панели небольшую иконку. Увидев это, Александр Михайлович понятливо кивает и улыбается. Когда я проделал это при первой выкатке самолёта из ангара, перед самой первой рулёжкой, он очень серьезно сказал мне, что иконка на торпеде вполне может заменить подушку безопасности.
Закрываю дверь, ещё раз проверяю приборы – всё в норме… На голову стальной шлем в матерчатом чехле, на шею – толстый трикотажный шарф, похожий на лошадиный хомут. На обоих предметах настоял лично Горегляд, сказав, что это убережет мою голову от удара, а шею от перелома. Ему виднее, наверное…
Зачем-то неподвижно сижу несколько минут, потом неторопливо, по технологической карте, провожу процедуру проверки управления – поочерёдно кручу штурвал и жму педали. После каждого движения Борис Иванович, внимательно проверив обратную связь с рулевой поверхностью, показывает мне большой палец.
Ну, ладно, вроде бы всё в порядке… С богом!!!
– От винта!
– Есть от винта! – Луцкий отходит к концу
