Официальная задача историографа, о которой он не забывает заявить в предисловии к своей книге, — истина, даже если он на практике и уклоняется от нее. Энкомий же (по определению) — плод риторики, своего рода искусная литературная игра по наперед данным правилам, и объективное изложение событий никак не входит в программу энкомиаста, По правилам игры и по законам жанра энкомиаст должен превозносить своего героя, должен составить, как тогда говорили, каталог его добродетелей, и для прославления он пользуется, кстати сказать, довольно ограниченным, устойчивым набором приемов и образов.
Энкомий — одно из проявлений византийского риторического искусства. Наряду с ним была распространена монодия — речь, оплакивающая усопшего и тут же превозносящая его достоинства. Одним из вариантов монодии было утешительное слово, обращенное не к покойнику, а к его родне.
Византийской прозаической риторике соответствовали поэтические сочинения, составлявшиеся «на случай»: прославление подвигов, плачи по умершим, эпиталамии, читавшиеся в связи с бракосочетанием, стихи на рождение ребенка, описания щедрых даров.
Отраслью византийской риторики была эпистолография, литература посланий. Византийское письмо отнюдь не только средство общения между близкими людьми, оно вместе с тем и художественное произведение, созданное по определенным правилам. Существовали образцы для составления посланий, издавались, как уже сказано, сборники писем.
Византийскую литературу неверно было бы представлять себе всегда сурово нахмуренной, наставительно-серьезной, поглощенной богословскими и этическими проблемами. Византийцы любили и острое слово, и грубую шутку. Лукианом здесь возмущались, но вместе с тем ему подражали. Византийцы создавали в стихах и прозе сатирические сценки, героями которых могли быть монахи-обжоры, жалкий муж под каблуком своей жены, несчастный пациент в руках невежественного эскулапа. Сохранились и насмешливые ямбы, и гневные памфлеты, поднимающиеся над уровнем критики бытовых пороков, — смех становился орудием борьбы разума против суеверий, честности против пресмыкательства и продажности. Византийская сатира нередко рядилась в образы животного эпоса, выливалась в басни об осле и лисице, в «поучительное повествование» о битве между хищниками и травоядными.
Византия, прославившая монашеское целомудрие, не пренебрегала и любовным романом — прозаическим или поэтическим повествованием о разлуке влюбленных и мучительных скитаниях их в поисках друг друга. Разумеется, читателю предоставлялась возможность аллегорически истолковать любовное томление и страстные объятия, о которых шла речь в романах, в духе аскетического благочестия, как символ устремления души к божеству. Образцом для такого толкования служила экзегеза к библейской книге «Песнь песней». Ведь и сам Христос в средневековой символике трактовался как небесный жених невесты-церкви.
Итак, византийцу было что читать. Конечно, приходится сделать существенную оговорку. Если бы мы собрали все упоминания о блюдах, съеденных всеми византийцами за тысячу лет существования империи, они составили бы внушительный список — от вареной крапивы до журавлиного мяса. Но это, естественно, не значит, что трапезы каждого византийца были столь многообразными: в действительности большинство подданных константинопольского василевса довольствовалось хлебом, вареными овощами и рыбой, запивая все это виноградным вином. Примерно то же приходится сказать и о книгах: сохранился разнообразнейший круг литературных памятников и литературных жанров, но даже самый образованный читатель овладевал значительно более скромными сокровищами. Для большинства же грамотных византийцев было доступно совсем немногое прежде всего из-за ограниченного числа византийских библиотек.
О высоком уровне библиотечного дела в античный период вряд ли нужно специально напоминать. Крупнейшие библиотеки древности — александрийские Мусейон и Серапейон — насчитывали, по всей видимости, 500–700 тыс. томов.
Судьба александрийской библиотеки в IV–VII вв. недостаточно ясна. В общих чертах ее можно представить себе следующим образом. Мусейон пришел в запустение уже в III столетии, и научный центр переместился в Серапейон. В 391 г. фанатичная александрийская толпа, подстрекаемая патриархом Александрии Феофилом, разрушила Серапейон — языческое капище. Можно ли думать, что при этом уцелела библиотека, даже если считать, что она располагалась в боковых строениях храма? Если она и не сгорела (прямых известий об этом нет), то явно переживала упадок: христианский историк Орозий в начале V в. застал здесь пустые шкафы для книг. Начатое христианским фанатизмом довершил фанатизм арабских завоевателей: арабское предание рассказывает, что халиф Омар, заняв Александрию в 642 г., распорядился отнести корзины с книгами в александрийские бани и предать их огню; понадобилось шесть месяцев, сообщает Ибн аль-Кифти, чтобы их сжечь. Хотя предание это позднее и детали его вызывают сомнение, оно довольно стойко сохранялось в средневековой арабской литературе.
Итак, разрушение крупнейшей античной библиотеки стоит у порога византийской истории. Другие библиотеки, хотя и не пережили такой катастрофы, постепенно приходили в запустение. Во второй половине IV в. Аммиан Марцеллин, грек родом, ставший одним из самых значительных латинских писателей, скорбел о том, что библиотеки пустуют. Даже в таком крупном центре, как Антиохия, производство книг и книжная торговля в IV в. шли на убыль, и не приходится удивляться, что о функционировании антиохийской библиотеки в то время никаких сведений нет. Несколько столетий спустя Антоний, монах лавры св. Саввы в Палестине, живший около 600 г., составил «Пандекты» — сборник поучительных отрывков из Библии и церковных писателей. В предисловии Антоний объяснял, почему он взялся за такую задачу: «Пандекты» давали необходимый минимум сведений читателю, бессильному раздобыть полезные, но труднодоступные книги. Мы помним, что с наступлением средневековья книги подорожали, их стало меньше. Кроме того, изменился и состав библиотечных фондов, о чем свидетельствуют найденные в Египте папирусные списки книг (иногда условно называемые каталогами), принадлежавшие, по всей видимости, частным лицам: если в «каталогах» III в. наличествуют только языческие авторы, то в VI–VIII вв. в библиотеках явно доминируют пророческие книги, жития святых и христианские легенды об аскетах.
Изменилась и манера чтения. Древние греки и римляне читали всегда вслух. В чтении оставался таким образом какой-то элемент публичности, даже если читатель был в это время один в комнате. Обыкновенно же, в том числе и в библиотеках, книги читали с друзьями, с учениками. Примерно к V в. выработалась привычка читать про себя, привычка к индивидуальному чтению, утверждению которой, возможно, содействовали монашеские порядки с их одинокими молитвами и одиноким чтением душеполезных книг.
В отличие от Западной Европы в Византии отнюдь не монастыри стали центрами сохранения культурного наследия. Монастыри кое-где имели свои библиотеки и изредка даже скриптории (особенно значительные, по-видимому, принадлежали столичному Студийскому монастырю в начале IX в., а позднее — афонским общежительным обителям), но в общем с византийским монашеством связывается скорее враждебное, чем доброжелательное отношение к античному наследию вообще и к книге в частности. Евстафий Солунский в XII в. резко порицал монахов за невежество и за пренебрежение книгами, за распродажу рукописных сокровищ. Сохранение элементов античной культуры было в Византии делом государственной власти и тесно с ней связанного слоя интеллектуалов, из среды которых
