будущее и подавляло прошлое. От этого я не могла ощутить настоящее.
В дни, когда я не была с Настей, я лежала в общежитии и смотрела в потолок. Пока соседок не было, я не включала свет и наблюдала, как время белого дня кончается и приходят едкие синие сумерки. Я с детства имела привычку наблюдать за светом, его невозможно было постичь и остановить. Он был прекрасен, и мне было не жалко времени его наблюдать. Я лежала в общежитии, смотрела на свет и чувствовала, как все внутри меня размякает, становится безразмерным и горячим. Внутри моего живота была розовая хлябь, готовая принять в себя все. Она поглощала меня, или, может быть, это я становилась ею. Я чувствовала, что то, что происходит со мной, называется созреванием, становлением женщиной. Я хотела стать такой, как Настя, но понимала, что это невозможно. От этой мысли мне становилось тесно в самой себе. Наступал темный вечер, и соседка по комнате без спроса включала свет, ей нужно было ужинать и читать Гесиода. Мне тоже нужно было читать Гесиода. При свете и людях я не могла быть розовой хлябью и думать о Насте. Поэтому я включала свой ноутбук, заходила на Lib.ru и читала «Теогонию».
Для отца она была женщиной, которая ловко водит машину, а значит, была больше чем женщина. Компания лесбиянок на «Пушкинской» были женщинами, которые бесстрашно присваивают мужские паттерны поведения и занимаются сексом с женщинами. Хотя они и были для него менее привлекательны, чем Настя, они бесспорно заслуживали его уважения и интересовали его. Наблюдая за ними, отец допил уже выдохшееся пиво и с сожалением отметил, что это не пиво, а кислая моча. Он спросил меня, до которого часа пускают в общагу, я ответила, что до двенадцати, но я поеду к Насте. Услышав ее имя, отец оживился и настоятельно попросил передать Насте арбуз и виноград из сегодняшней покупки. Я не спорила, ягод было много, и мне одной их было не съесть.
Летом 2010 года мы въехали в Москву. Дым и правда был густой, Федор не соврал. На некоторых участках дороги было видно только на два метра вперед, и отец ехал с включенными фарами. На стоянке мы приняли душ и переоделись. Отец надел светлую футболку, шорты, а на ноги полиуретановые шлепки (в дороге они запылились, и отец вымыл их под краном у туалета). Я надела последний чистый лонгслив, за неделю я сносила всю одежду, и теперь она лежала под сиденьем в оранжевом пакете от арбуза. Ехать в город в гавайских шортах я стеснялась, к тому же они были несвежими. Из рюкзака я достала свои джинсы и кроссовки: больше на ноги надеть мне было нечего. Из-за поздней погрузки и плохой видимости нам пришлось переночевать в кармане на подъезде к Москве. Укладываясь спать, я поленилась спуститься с тягача и почистила зубы, свесившись из кабины. Пока я чистила зубы, не заметила, как нечаянно смахнула одну сандалию на землю. Ночью ее утащила собака, жившая за мусорными баками на стоянке: больше подумать было не на кого, кому она могла понадобиться. Я побродила по свалке и кустам вокруг кармана, но ничего не нашла. Собака же, пока я ходила по ее территории, трусливо наблюдала за мной и тихо скулила. Отец смеялся, что собака меня разула, а мне было жалко обуви, я долго выбирала эти сандалии в дисконтном центре спортивной одежды и очень гордилась, что купила хорошую обувь за две тысячи триста рублей. Правая сандалия еще долго пролежала под пассажирским сиденьем. Каждый раз проезжая мимо, отец заезжал на эту стоянку и звонил мне, чтобы сообщить, что приехал навестить воровку моей сандалии. Через пару лет собака пропала, возможно, она умерла от какой-нибудь собачьей болезни. Может быть, она прибилась к стае или перешла на более сытную свалку.
Я сказала отцу, что мне нужно на «Юго-Западную»: там в здании РУДН был офис компании ISIC, где можно было купить авиабилеты со скидкой. Мы доехали до «Домодедовской» и спустились в метро, в клапане паспорта я хранила маленький вкладыш с картой Московского метрополитена. В вагоне было пусто: все, кто мог, уехали из города, и в метро спускались только рабочие и мигранты. Я подняла голову от карты и увидела наше отражение в окне. Белая футболка не придавала мне опрятности, а долгая дорога, тревожный сон в неудобном положении и неясные отношения с отцом придавали моему лицу страдальческое выражение. Отец выглядел угрюмым, его изъеденное степью лицо казалось злым в холодном отражении. Он, задумавшись, смотрел перед собой. Двое пьяных работяг весело переговаривались в паре метров от нас. Напротив нас сидела женщина, ноги ее были обуты в пляжные тапочки, а поверх малиновых шаровар надето плотное цветастое платье, Рядом с ней была тихая девочка в нарядном синтетическом платье, которая без стеснения смотрела мне в лицо, а я рассматривала ее. Темные, отороченные густыми ресницами глаза женщины были прикрыты. Она дремала и крепко сжимала плечо дочери. Коричневый вагон был неприглядный, и все в нем говорило о тяжести и нищете. Мы были одними из тех, кто вынужден ездить в метро и ходить по городу в белой ядовитой дымке лесных пожаров.
Прежде чем выезжать, отец спросил меня, на какой улице находится РУДН, я сказала: на улице Миклухо-Маклая. О, глубокомысленно отозвался отец, великий ученый, и потянулся к бардачку, чтобы достать атлас российских дорог. Он полистал его и открыл страницу с картой юга Москвы. Что-то бурча себе под нос, он поводил пальцем по странице и закрыл атлас. Пешком от метро дойдем, сказал он. Мы вышли из метро, и отец указал на торговый комплекс через дорогу. Пойдем туда, сказал отец, там, видишь, есть книжный магазин, купим газету. Мы зашли в «Читай-город», и отец начал копаться в периодике. Я впервые увидела столько книг. В Новосибирске, откуда я приехала к отцу, был один большой книжный магазин «Капиталъ», но я стеснялась в него заходить, потому что не понимала, как себя там вести. Пока я училась на заочном отделении НГТУ, книги можно было брать в библиотеке, и я этим пользовалась. Но потом я не явилась на первую сессию, и меня отчислили. На свой ноутбук я закачала пиратские файлы с текстами, так я прочитала Лимонова и Ричарда Баха. Литературный критик Лена Макеенко давала мне почитать книги, которые привозила с ярмарок в Красноярске и Москве, благодаря ей я прочла прозу Михаила Елизарова и стихи Елены Фанайловой. Когда я участвовала в поэтических чтениях,
