связанными под углом обычными швейными иголками, а краской служила простая чертежная тушь. Процедура накалывания была очень болезненной, «особенно когда в сосок приходилось колоть», объяснял отец.
Вообще, я мало запомнил из рассказов о довоенной жизни моих родных. В моей памяти остались какие-то обрывки.
Например, моя мама в подростковом возрасте во время «процесса Бухарина» кровожадно желала расстрелять их всех!
Как я писал выше, моя бабушка, мать отца, гордилась, что ее партстаж был на два года больше, чем у Брежнева. Что она думала по поводу предателей — можно себе представить. Ее муж, мой дед Копылов, был расстрелян в 1938 году, — но партия всегда была права! В целом. А дед — частность.
А второй дед понимал всё, но из осторожности молчал. Почему его не «взяли» в годы террора — никто не знает. Его — и еще одного человека из всего ведомственного дома.
А «взяли» бы — вся моя жизнь по-другому бы пошла. То есть я был бы уже не я…
Но советская власть всегда казалась мне такой гнидой, что и бороться-то с ней было западло — запачкаешься.
Мамин дядя Лев Абрамович пошел добровольцем на фронт, где именно воевал — не знаю, но из окружения он вышел и с войны вернулся. Подробностей я не помню.
Его брат, Давид Абрамович, был очень близорук, пошел в ополчение, каким-то образом попал в саперы и погиб под Москвой, видимо, в 1941 году.
Лев же Абрамович продолжил образование в ИФЛИ.
По слухам, он кого-то «заложил», то есть настучал на кого-то.
Преподавал он, до довольно ранней своей смерти (кажется, сейчас я уже старше его), историю КПСС в московском вузе.
Как-то бабушкина сестра баба Маня обозвала основоположника марксизма «Какел Маркс», и дядя Лева, тогда совсем еще мальчик, пошел на нее доносить в милицию.
Интересно добавить, что мой отец как-то нарисовал «семейное древо», и на одном листке этого дерева было написано: «Бенчик, убежал во Францию в 1918 году». Бенчик был родным братом бабушки, скорее всего, его звали Бенцион Райсбаум. Спустя ровно сто лет меня нашла наша французская родня — во Франции живет очень большой клан потомков Бенциона. В 1952 году, из-за антисемитизма во Франции, они изменили свою фамилию на Рейнкурт.
Очень большой грех не помянуть главного человека моего детства — бабушку Дину Александровну Лившиц. Но о ней будет сказано ниже, и повторяться мне не хочется.
Дошкольные годы
До того как я появился на свет, моя семья жила возле Бутырской тюрьмы, на Палихе, недалеко от метро «Новослободская», в отдельной двухкомнатной квартире — большая редкость по тем временам, но мне решено было выделить отдельную комнату, и эту квартиру обменяли на три комнаты в коммуналке.
И наша семья переехала жить напротив другой тюрьмы — Таганской, в дом, построенный еще до революции, кажется, в 1913 году, для тюремного персонала — первые четыре этажа. Потом его надстроили и сделали семиэтажным, но к тюрьме эта надстройка уже отношения не имела. Когда-то бывший наш дом был самым высоким на улице — я так и ориентировал тех, кто первый раз нас искал: «Как выйдешь из метро, по левой стороне — самый высокий дом». Улица Большие Каменщики, 17.
Как я понимаю, с тюрьмой мы жили почти окна в окна. Уже потом, еще до того, как я пошел в школу, ее разрушили, но что-то смутное, связанное с тюрьмой, я помню. Какие-то ее обломки, остатки ворот. На той же улице, что и тюрьма, стояла моя школа.
А рядом, за углом, был переулок Маяковского, бывший Гендриков, — там, в уютном особнячке, находилась музей-квартира поэта. Как я понимаю, во времена Маяковского Таганка была почти окраиной. Весь тот район когда-то был слободой каменщиков, строивших Новоспасский монастырь.
Застройка района был самой эклектичной, что, в общем, для Москвы характерно.
Я не могу объяснить тягу нашей семьи к проживанию рядом с тюрьмами — ведь и следующая наша квартира, у метро «Пролетарская», была неподалеку от Новоспасского монастыря, также в свое время служившего тюрьмой.
Вообще, почему-то, когда вспоминаются тюрьмы и тюремщики, в памяти сразу всплывает рассказ одного моего знакомого доктора, работавшего на специальной, для старых большевиков, скорой помощи. Работая там, он частенько приезжал лечить одного очень старого и больного тюремщика. Жена старика от жалости к больному мужу постоянно плакала и горько приговаривала: «А мой Яшенька такой добрый был!
Только в затылочек стрелял!»
Строго говоря, коммуналкой таганская квартира (на Каменщиках) являлась условно — была в квартире еще одна комната, которую вначале занимала большая семья из пяти человек, не без некоторого антисемитского душка, — но потом они переехали, и на их место прибыла почти невидимая и неслышимая бесцветная и молчаливая соседка Римма, с которой я за долгие годы и двумя словами не перекинулся. А прошлые соседи, Кузнецовы, были довольно шумными, надо сказать, и, видимо, не могли нам не завидовать — пресловутый замучивший всех москвичей «квартирный вопрос» у нас, семьи Лифшиц-Райсбаум, был решен значительно лучше — мы шестеро (бабушка и дедушка — родители мамы, мама с папой, я и домработница Женя) жили в трех проходных комнатах.
У молодых Кузнецовых что-то никак не получалось с ребенком — может, просто из-за тесноты, — они взяли приемного сына, и это как-то стимулировало их переезд.
А с Риммой помню только один скандал: однажды к ней заявилась какая-то блондинка и долго на нее орала, а за блондинкой смутно маячило что-то неопределенное и смутное — видимо, блондинкин муж. Сколько мне лет было тогда, не помню, но вполне достаточно, чтобы сообразить, что у Риммы случился курортный роман, а затем Немезидой на разборку приехала жена «предмета».
А квартирой этой, на Таганке, бабушка Лившиц долго меня пеняла: «Видишь, из-за тебя мы переехали в коммуналку». Дед мой занимал какой-то довольно важный пост в Министерстве текстильной промышленности, и двухкомнатную квартиру ему дали не просто так, а как «очень нужному специалисту». Дед же «жилплощадью» на Каменщиках очень гордился, но, положа руку на сердце, ужасненькая была квартира, правда, в период «дохрущебного» строительства и жилищного дефицита жаловаться было грех.
Видимо, дед действительно был в своем деле — электроснабжении текстильных предприятий — хорошим специалистом, так как даже на пенсии писал своим понятным почерком (умели же учить когда-то чистописанию!) какие-то «экспертизы». Собственно, все мы и жили на его зарплату — бабушка, кроме как в войну, никогда не работала, отец учился в институте — отслужив во флоте 8 лет,
