и сочувствием подумал Литке. — Такая встреча при его характере — это даже не испытание, это трагедия».
Ему захотелось помочь другу. Но как? Да и следует ли врываться в душевный мир человека, переживающего озарение, какими не часто балует жизнь?
Литке все же подошел к Матюшкину.
— Как спал, Федор? — спросил он.
Матюшкин посмотрел на друга, точно возвращаясь из страны мечтаний
— Спал, ты спрашиваешь? Как всегда. Я ведь вообще сплю крепко. Бессонницами не страдаю. — Он встал и, не глядя в противоположный угол, где сидели Головнин и госпожа Рикорд, продолжал: — Не пойти ли побродить, Федор?
Литке молча взял Матюшкина под руку. Взял так крепко, что Матюшкин посмотрел на друга с удивлением.
Литке же смотрел на него с той серьезностью, которая почему-то напоминала Матюшкину Головнина.
— Я понимаю, Федор! Я все понимаю. Но не бойся за меня. — И, помолчав, тихо, но веско добавил: — Я все понимаю.
Госпожа Рикорд вышла с черного хода. Ее сопровождал пожилой слуга — камчадал. Он нес на согнутой руке, как носят все кухарки мира, вместительную корзину, покрытую белой салфеткой. Шел он сбоку, на шаг отставая от хозяйки.
Людмила Ивановна несколько раз останавливалась, чтобы задать слуге какие-то вопросы. Но, односложно ответив, слуга снова восстанавливал дистанцию. Невдалеке от дома она встретила Матюшкина.
Федор отдал честь, как отдал бы адмиралу, потом снял фуражку.
Людмила Ивановна заметила усердие юноши.
«Милый благовоспитанный молодой человек!» — подумала она.
— Гуляете? — спросила молодая женщина. — Если свободны и если вас интересуют окрестности и коренные обитатели, сделайте честь, проводите меня. Предупреждаю только, что это не так близко и дорога не напомнит вам Невскую перспективу.
— Если позволите... — едва выдохнул он.
— Я прошу вас... Говорят, что я бесцеремонна. Но мне кажется, здесь, на краю света, нет нужды придерживаться петербургского этикета.
— Зато вас все так любят здесь, — вырвалось у него.
Слова были естественны и сдержанны, но тон выдавал говорившего.
«Бедный мальчик, — подумала Людмила Ивановна, — он, кажется, влюбился в меня».
— Расскажите мне что-нибудь о лицее, о Пушкине...
— Вы знаете Пушкина? Вы знаете его стихи?
— У меня есть список начала «Руслана и Людмилы». Мне подарил его друг нашей семьи...
— Я знаю поэму наизусть.
— На этой дороге, где надо все время смотреть под ноги, читать стихи трудно, но дома, я беру с вас слово, вы прочтете всем... Мы устроим вечер поэзии... При этом изгоним тех, для кого поэзия не является тем, чем она давно стала для меня и, видимо, для вас.
Это «для меня» и «для вас» показалось Матюшкину звоном райских колокольчиков. Зная за собой слабость краснеть, он остановился и повернулся лицом к морю.
— Взгляните, какой вид открывается отсюда!
Госпожа Рикорд остановилась. Она привыкла к этой суровой, но по-своему живописной местности.
— Да, это не Кавказ, не Альпы. Суровый край, суровые, даже устрашающие пейзажи. Но я не рвусь отсюда. Здесь много первозданной красоты. К ней надо привыкнуть. И полюбить этот край, поверьте, можно. Мне кажется, я уже полюбила его. Нам нужно спуститься туда, почти к морю. Там селение камчадалов. Приготовьтесь к еще более суровым картинам. Самбо, — обратилась она к слуге, — с кого мы начнем?
Самбо назвал какое-то имя.
— Правильно, — согласилась она. — Вам, пожалуй, лучше не входить, — обратилась Людмила Ивановна к юноше. — И больную стеснять не стоит, да и вам это не доставит удовольствия.
— А вы не боитесь? Может быть, слуга... — Матюшкину показалось, что во взгляде Людмилы Ивановны промелькнуло острое недовольство. — Хорошо, я буду ждать вас.
— Вот и прекрасно.
Матюшкин подошел к краю обрыва. Было лето, но теплое дыхание, шедшее с востока, перемежалось со струями свежести, не перестававшими пробиваться с гор.
Вот занесло его, жителя приневской столицы, в такие далекие места. Но ведь это то, о чем он мечтал в царскосельских парках. Прошло не так уж много времени, а он увидел полмира. Такой человек, как Головнин, признал его достойным быть моряком. И здесь, на краю света, ему довелось встретить женщину... В этом таится драма. Но разве он хотел бы, чтобы не было этой встречи?..
— Мечтаете? — раздался голос Людмилы.Матюшкин согласно кивнул головой.— И не секрет, о чем?
Матюшкин смотрел на нее молча.Людмила повернулась к Самбо. Она была недовольна собой. Нужно было сгладить неловкость.
— Моей пациентке не стало легче. Я пошлю к ней вашего врача. Рикорд создал небольшую больницу, но здесь так много больных...
Говоря это, Людмила стояла у самого обрыва. Казалось, вот-вот она сделает шаг и сорвется в пропасть. Впрочем, нет, не сорвется... Она будет парить и плавно опустится к самому берегу. Она так легка, почти воздушна.
— Не подходите так близко к обрыву...
— Я не страдаю головокружением... Но что это там? Видите? Там, где ваш фрегат. На берегу.
— Фортепьяно! Ваше фортепьяно! Как же я не сказал, что его сегодня переправят в ваш дом.
Людмила Ивановна обрадовалась как девочка.— Фортепьяно!.. Вы доставили мне такую радость! Я просто счастлива. — Низкие нотки зарокотали в ее голосе. — Это все Рикорд! Я никогда не осмелилась просить о таком одолжении. Первое фортепьяно здесь, на краю земли. Наверное, до самого Иркутска нет другого. Но что же мы стоим?.. Мне же надо быть дома! Побежим! — вдруг озорно воскликнула она, и, взявшись за руки, они помчались вниз.
Самбо, сидевший неподалеку на камне, подхватил опустевшую корзинку, поднялся и подпрыгивающей походкой двинулся за хозяйкой.
ВНОВЬ РАЗЛУКА
Торжественно прошла церемония переноса останков английского мореплавателя Чарльза Клерка, сподвижника Кука, в центр города.
Это было решение Рикорда. И Головнин одобрил его.
— Кто, если не мы, может по достоинству оценить труд и подвиг морехода?
В торжественной церемонии участвовал весь Петропавловск. Рикорд сказал речь над могилой. Собравшиеся камчадалы что-то говорили между собой, окружив старика, помнившего приход английской экспедиции и смерть Клерка. У себя дома Людмила Ивановна читала стихи, навеянные событиями этого дня. Матюшкин говорил о будущей дружбе народов.
