несет».
Меня Анна мало интересовала, я сам бы и не заметил перемены.
Поглядел. Да, сторожиху Анну было не узнать. И похорошела, и глядела на других не зло, а… почти с участием.
Мне Анна сказала неожиданно помягчевшим голосом: «У вас всегда такое печальное лицо, Антон. Наверное, вы несчастливы в браке, но скрываете это от других и от себя самого. Вам надо найти новую любовь, иначе вы пропадете».
А Дениса Абрамовича Анна впервые за шесть лет совместной службы обняла и погладила по седым волосам. Он мне рассказал.
Когда в комнату, где она сидела, входил Джим, Анна краснела, опускала глаза и начинала что-то тихо бормотать. Молилась вслух.
– Господи, Иисусе Христе, Богородице-дево, простите меня грешную и спасите мою душу, смилуйтесь, пожалейте, сделайте так, чтобы он полюбил меня, дуру старую, ничего больше у вас не прошу…
Джим естественно ничего не замечал. Был занят какими-то расчетами и комбинациями, часто бегал на улицу и звонил из телефона-автомата, устраивал свои гешефты… вел себя как бизнесмен, что, учитывая его положение сторожа на складе, было смешно и гротескно. Но из подобных гротесков состояла большая часть советской действительности.
У нас в бригаде все, кроме Анны, были слегка с приветом. Каждый по-своему.
Денис Абрамович занимался адвокатской практикой, я на работе рисовал эскизы к будущим картинам, которые так и не написал никогда, еще один наш коллега, Игорек, изучал, следуя указаниям Кнорозова, древние книги майя, рано располневший декадент-диссидент Мишенька, по его словам, «писал ноэли», хотя французским, вроде бы, и не владел, а наша юная сексапильная звезда Лидочка ухитрялась на огромном замызганном складском дворе обслуживать клиентов. Предлагала и мне сделать минет за полцены, но я отказался. Из-за брезгливости.
Предлагала она себя и другим членам бригады.
Денис Абрамович был уже староват для таких подвигов, Игорек ничего не хотел знать, кроме своих индейцев, Мишенька был голубым, а Джим…
Полагаю, минетом дело не обошлось… денег у него было много, кроме того, несмотря на свою флегму, Джим был очень охоч на клубничку.
Бедная Анна наблюдала его кувыркание с Лидочкой через маленькое зарешеченное окошко. И ревновала. Особенно жгуче ревновала после того, как он и с ней переспал в ночную смену.
Джим рассказывал так: «Веришь ли, Антоша, она меня затащила к себе в койку. Я и пикнуть не успел. Сидели с ней вечером на проходной, играли в подкидного. Я принес бутылку. Раздавили. Поздно уже… Я собирался идти спать в маленькую комнату, а ей уступить большую».
На самом деле обе наши комнатки в будке сторожей были метра по четыре квадратных, не больше. В них помещались только койка, стул и замызганный шкафчик. «Большой» и «маленькой» эти комнатки мы называли в шутку.
– Вдруг Анна как вскочит. Как будто ее ужалила оса. Ведьма настоящая. Руки растопырила. И ко мне… Глазами сверкает, зубами скрежещет, рычит как медведица… Впилась мне губами в губы, укусила, а затем в большую комнату потащила. Бросила меня на койку как куклу. Одежду с меня стащила и сама разделась. Прыгнула на меня как рысь, хвать за член…
– Ну, а ты…
– Что я… поддался… а затем потихоньку завелся. Ох, горячая же кобылка. До сих пор яйца горят. Ты чего хмуришься?
– Не вышло бы чего.
– Что не вышло? О чем говоришь?
– Не знаю. По мне хоть всю Москву трахай. А Анну лучше в покое оставить…
– Это почему?
– Потому что она чокнутая.
– Ты не понимаешь! В этом весь смак. Она во время сношения и мяукала, и лаяла, и хрюкала, и рожи строила, и язык длиннющий высовывала. А в нутре у нее… как будто цыплята только что из яиц вылупившиеся.
– Цыплята? А Лидочка?
– А что Лидочка… она вся, как и полагается, резиновая.
А дальше случилось вот что.
Лидочка пропала. Не пришла на свою очередную смену и не позвонила.
Подумали, мало ли что… может, укатила куда, по вызову, или так, в гости. В Питер или в Кострому. У нее там жили родственники. Или запила… с кем ни бывает.
Через три дня опять не пришла. Позвонили в милицию. Те сразу заподозрили неладное и начали расследование.
Вел дело майор Коклюжий. Розовощекий бык с маленькими глазками, неприятными пухлыми губами и огромными руками, похожими из-за псориаза на лапы ящера.
После первых же бесед с нами он арестовал бедную Анну. А всем остальным прочитал что-то вроде нотации, смысл которой сводился к следующему: все вы – ненужные советской стране ублюдки, если хоть в чем-нибудь малом вас замечу – посажу в тюрьму, к уголовникам.
А с Джимом он еще и отдельно побеседовал. Мишенька видел, как Джим вышел из кабинета майора, бледный как смерть, качающийся и с дрожащими красными руками.
Джим рассказал мне позже, что Коклюжий «называл его вонючим жидом, фарцовщиком, спекулянтом, два раза ударил по лицу своим кулачищем, размером с гирю, потребовал всю выручку за тяжелую работу последних месяцев. И пригрозил, что посадит в пресс-хату без судебного разбирательства, если не отдам ему деньги».
– Ну и что? Отдашь?
– А что делать, отдам, что есть. Мне моя жопа дороже…
– А про Лидочку… что он говорил?
– Говорил, что Лидку Анна прижмурила. Из ревности. Но ни улик, ни тела нет.
– Ты ему что, про себя и Анну…
– Конечно рассказал. Я ведь для него урка… с такими не церемонятся. Может и трупака на меня повесить. Все может. А ты?
– Он меня о тебе и Анне не спрашивал. Он со мной почему-то о моей кооперативной квартире беседовал.
– Это он тебя так запугивал, а ты не понял.
– Ужас.
На складском дворе милиционеры днями напролет что-то искали. Мы слышали их скабрезные шутки про лобки и волосы.
Я спросил Дениса Абрамовича, знает ли он что-либо об Анне.
– Ничего пока неизвестно. По опыту… если тело или хотя бы палец Лидочки не найдут, рано или поздно ее отпустят. Если конечно она не сознается. Сейчас они ее кошмарят, чтобы сама себя оговорила.
Коклюжий вызвал меня к себе. Я сходил. Не хотел давать повод для подозрений.
– Если хоть что-то о деле знаешь, рассказывай. Пусть даже мелочь, пустяк…
– Ничего не знаю.
– Ну, смотри, если узнаю, что знал и не сказал, посажу за недонесение.
– Рад бы помочь…
– Это ты врешь, что-нибудь и ты знаешь. Но молчишь. Потому что ты всех нас ненавидишь. Советскую власть. Партию. По глазам вижу. Ладно, свободен. Интеллигенция…
Похоже, худшего определения для человека у псориазного майора не было.
Коклюжий представлялся мне во время допроса огромной
