потом успокоился – разговор дальше сдачи сессии и предстоящих планах не шёл. О планах я ничего не сказал. Вернее, так и сказал, что пока сам не знаю, но в институте начинают тревожить – пора определяться с переходом на работу по специальности. Закончил он разговор тем, что пригласил меня в КГБ на утро и попросил молчать. За ночь я передумал многое, но особенно не углублялся – утро вечера мудренее. На работу не пошёл, к восьми был уже у известного здания. Спросил у дежурного того, с кем накануне беседовал.
До обеда продолжался ни к чему не обязывающий разговор, затем пригласили ещё одного мужика. Беседа опять крутилась вокруг учебы в институте, планов на будущее, интересах; о «заговорщиках в институте» ни слова. Я постепенно остывал, расслаблялся. Мне было не до смеха, но и особые волнения не мучили. Скорее неведение.
К обеду меня повели к начальнику Управления КГБ полковнику Микашкину Виктору Семеновичу. Я ломал голову, зачем я ему понадобился?
Опять те же вопросы, которые постепенно переросли в совершенно непонятные. Полковник госбезопасности интересовался моими литературными и музыкальными интересами, представлениями об искусстве, живописи. Он поразил меня познаниями современной молодёжной музыки. Как должное и знакомое, оценил моё пристрастие к «Битлам», «Роллингам», хотя вроде вскользь коснулся классики и, когда услышал от меня, что симфонии Шостаковича – это катарсис – очищение души, переглянулся с приведшими меня подчинёнными. Мы перебрали Пикассо и Дали, Сезанна и Моне, Рубенса и Матисса. Я уже стал забывать, где нахожусь. В литературе собеседника интересовали Есенин и Рубцов, он знал и Хлебникова. А я-то думал, что разведчики и чекисты больше Светловым да Маяковским увлекаются. Однако сам держался настороженно, в дискуссии не лез до конца встречи. Она закончилась; вопросов, которых я боялся и ждал, так и не последовало.
Наоборот.
Меня пригласили работать в КГБ!
Я не знал, что сказать!
Предложили не спешить с ответом. Подумать. Поначалу пройти медкомиссию. Но одно условие – никому о приглашении и разговоре не распространяться. Мне дали телефон, по которому я должен буду позвонить, как только подготовлюсь к встрече. Назвали фамилию человека, которого следовало спросить…
* * *
Всё определилось само собой – я не прошёл медкомиссию по глазам и, естественно, не прохожу в КГБ.
Впрочем, всё по порядку: комиссию я одолел. Заминка вышла с глазами. Опасаясь за глаза, стал искать очки, ходил даже к приятелю, но у того, оказывается, плюсовые, а мне, я знал по военкомату, нужны минусовые. Работая сваркой по металлу и читая до чёртиков по ночам, я посадил зрение. Окулист определил мне минус два. Этого было достаточно, чтобы оказаться за бортом. На оперативную работу в КГБ не могут быть приняты люди, чем-то бросающиеся в глаза: с особыми приметами на лице, с особенностями в поведении, с дефектами, с физическими недугами, в том числе в очках. Разведке нужны люди незапоминающиеся, серые, одинаковые, как капли дождя, листва деревьев, муравьи, мыши. Поэтому кадровик передо мной извинился, в оперативники я не прохожу, а вот, как окончу институт, если желание не пропадёт, пригласил на следственную работу. Но до этого ещё дожить надо, госэкзамены сдать.
Вроде всё стало на место, если не считать моих переживаний. Я издёргался весь, не знал, какое решение принимать. И, откровенно признаться, тайно рад, что всё именно так закончилось. Особого желания идти работать опером в госбезопасность у меня не было. Если не сказать большего. Но, как и кому об этом рассказать? Я и не решался, и не знал, как это сделать. Чем этот отказ может грозить, да и как его сформулировать?
Пошёл к отцу. Рассказал в пределах возможного, попросил совета. Тот удивления не выдал, закурил, долго молчал. Мы были одни. Он уже знал, что я подал заявление в партию, хожу в кандидатах, скоро будут принимать. Сам он всю жизнь беспартийным был, хотя на заводе значился в своё время в «стахановцах», учил молодёжь, вёл курсы ФЗО на заводе.
Наконец, он заговорил. Издалека. Говорит, давно это было. Перед войной. Тревожные были времена. Вся страна Сталиным жила. Как он, не спала по ночам. Сталин по ночам работал, работали и все директора, а с ними не спали и все остальные. Но не спали не только по этой причине. По ночам пропадали люди. Был вроде вечером человек, а утром нет его. И никто не спрашивал, куда делся. Боялись спрашивать, даже имя боялись произносить. Ужас вокруг.
Как-то сидели бригадой, курили. Спор зашёл о маршалах. Их только в газетах пропечатали: портреты Блюхера, Егорова, Тухачевского, Будённого, Ворошилова. Один весёлый парень, здоровяк-балагур возьми и скажи: «А Тухачевский-то как попал? У него же отец попом был!» Тут все остальные, каждый знаток: «Как попом? Откуда? Не может быть! Не назначали бы! Значит, врут всё!».
Поспорили и забыли. А утром парень не пришёл на работу. Жена потом рассказывала, вызвали куда-то и пропал.
На заводе всё тихо. Как будто замерло. Затаились. Одна жизнь идёт – весёлая, беззаботная. Детишки рождаются, мужики напиваются, дерутся, рекорды ставят, в футбол по выходным гоняют, на речке купаются. А вторая жизнь – только по ночам начинается. С сумерками. И никто не знает, дома утром окажешься или неизвестно где. Только теперь что-то день световой всё меньше становиться стал. Вроде бы те же часы, а короче. А ночь длиннее…
Отец закурил новую сигарету, он папиросы не курил никогда. Когда поджимало, махру находил где-то и самокрутки делал.
– Вот и ко мне как-то подошёл один из управленцев. Не заводской. В прорабской часто мелькал. На собраниях не выступал, сидел слушал всех. Догадывались, где работал, а никто никогда не называл эту организацию. Будто и не знали. Павел, говорит, я тебя знаю. Давно наблюдаю. В передовиках. А в партию не вступаешь!..
Я ему: да рано ещё. И с образованием всего четыре класса ЦПШ. Это что такое? – спрашивает. Да церковно-приходская школа, – говорю. Он мне: это ничего, сознательный и стахановец, награждённый. Ну да, говорю, но с утра до вечера с молотком да пилой, а ночью жена Танька у меня, семерых настрогал ведь. Одеть, обуть надо. Он опять своё: одно другому не помеха, ты подумай…
Вот так, из раза в раз, одни и те же разговоры. Он приглашать меня начал по вечерам. К себе, в кабинет. Всё продолжает беседы вести. Последний раз припёр совсем. Видит, что я с партией медлю, говорит: ну ладно, мол, с этим погодим. А ты ко мне пока приходи, да
