он сделал сердитое выражение лица и сказал: "Идите и спросите Низара аль-Хазраджи", командующего войсками в Халабдже. Когда я сказал Саддаму, что Хазраджи здесь нет, а Саддам есть, и поэтому я спрашиваю, он пожаловался, что это допрос, а он не хочет подчиняться допросу. Я был разочарован, потому что обсуждение Халабджи могло бы многое рассказать нам о Саддаме, например, чего он надеялся добиться и понимал ли он всю серьезность такого курса действий, и это только два вопроса. Я был полон решимости заставить его говорить об этом. У курдов было равносильно преступлению против человечности и служило доказательством того, что у Саддама было оружие массового поражения и он был готов применить его даже против соотечественников-иракцев.
Пытаясь снизить температуру, пока я искал другой способ поговорить о Халабдже, я сменил тему на Совет революционного командования - высшую руководящую политическую структуру в Ираке. Саддам был председателем РКС с 1979 года, и, хотя он также был президентом страны, председательство в РКС было настоящим центром власти в баасистском правительстве. Он ответил, что по Конституции РСС является высшим должностным лицом, но затем отступил от своих обычных замечаний о том, что Национальная ассамблея принимает законы, которые иногда отменяют решение РСС. Он сказал, что хочет поощрять распространение политических партий в Ираке. Этой темы Саддам придерживался постоянно. Он хотел убедить нас в том, что он настоящий иракский демократ и что его усилия по созданию плюрализма в иракской политике были сведены на нет вторжением США. После еще одного часа беседы я наконец заставил Саддама рассказать мне, что он возглавляет Совет революционного командования и что его приказы необходимы для утверждения решений РКС.
Это дало мне возможность сделать то, что я так долго искал. Я спросил Саддама, было ли решение о применении химического оружия в Халабдже принято в РКС или где-то еще. Саддам был в ярости. Я загнал его в угол, и ему предстояло либо признать, что он одобрил нападение, либо признать, что он не полностью контролировал ситуацию, как он только что утверждал. "В чем заключается ваш вопрос?" - потребовал он. Я ответил: "Расскажите мне о решении применить химическое оружие в Халабдже. Обсуждалось ли это на РКС?" К этому времени Саддам был настолько взвинчен, что тяжело дышал. Затем он взорвался: "Когда мы услышали о Халабдже, мы подумали, что эти сообщения - иранская пропаганда. Поэтому мы не обсуждали это в РКЦ. Мы всегда были озабочены освобождением наших земель. Вы говорите, что это было решение, принятое Багдадом? Если я решил принять такое решение, то я его приму, и я не боюсь ни вас, ни вашего президента. Я сделаю то, что должен сделать, чтобы защитить свою страну!"
Он сложил руки в знак того, что тема закрыта, но затем повернулся ко мне и усмехнулся: "Но не я принимал это решение". На этом мы решили завершить брифинг на сегодня и, как обычно, постарались закончить его на неконфликтной ноте. Я спросил Саддама о каком-то безобидном вопросе, но он был слишком зол, чтобы даже попытаться ответить. Мы позвали охранника, и когда Саддам вышел из комнаты, он посмотрел на меня, сердито надвинул капюшон на голову, а затем рывком поднял руку, чтобы солдат взял его под руку и отвел обратно в камеру. Мой босс был в восторге. Мы наконец-то проникли под кожу Саддама.
За свою жизнь я разозлил немало людей, но никто никогда не смотрел на меня с такой убийственной ненавистью, как Саддам в тот день. Он был под замком, но и это пугало. В то же время что-то не давало мне покоя в связи с этим обменом. Я перебирал его в уме несколько месяцев после этого. Чем больше я думал об этом, тем больше моя интуиция подсказывала мне, что в словах Саддама есть доля правды. *******
По всей видимости, Саддам передал контроль над химическим оружием своим командирам. Саддам впервые узнал об атаке от своего шурина, министра обороны Аднана Хайраллы. Саддам был в ярости. Не потому, что его офицеры применили оружие, а потому, что они использовали его на территории, принадлежащей иранским сторонникам, и, таким образом, Ирак не сможет контролировать новости, а Иран будет вести пропагандистскую работу. Я не хочу сказать, что Саддам был мягкосердечным и непонимающим лидером. Он принял решение позволить своим боевым командирам использовать это оружие, если они сочтут нужным. Он уже использовал химическое оружие с разрушительным эффектом против иранских атак "человеческой волны", на что американское правительство закрывало глаза, поскольку поддерживало Ирак. Саддам не сожалел о том, что произошло в Халабдже. Он не проявил никаких угрызений совести. Это был еще один пример того, что наше правительство не знало - или предпочло не знать, - когда строило свое дело по отстранению его от власти.
Нарушение прав человека было для Саддама красной чертой. Стоило нам затронуть эту тему, как он напрягался и готовился к бою. Обычно я поднимал эту тему, а его глаза сужались, и он пытался отмахнуться от меня любым способом. Когда я спросил его об обнаружении массовых захоронений, он с угрожающим видом наклонился вперед и сказал: "Я уже объяснял это сегодня, когда рассказывал о губернаторствах. Я сказал, что в подобных обстоятельствах нет ничего странного в том, чтобы найти двадцать здесь или сорок там". (Под этим Саддам подразумевал, что после вторжения США в 1991 году он потерял контроль над четырнадцатью из восемнадцати мухафаз Ирака и что он не несет ответственности за зверства, совершенные на территориях, которые он не контролирует). Затем я спросил его о могилах, найденных в Басре, и он в ответ потребовал сказать, где именно в Басре. Когда я сказал ему, что они были найдены за пределами города, он спросил: "Кто эти люди? Как их зовут?". Я сказал, что не знаю их имен, и Саддам в отчаянии вскинул руки. Если я не знаю их имен, сказал он, то кто может сказать, что это не могилы иранских солдат? Мы говорили об этом больше часа.
Саддам часто пытался придать радужный лоск тому, что мир считал актами жестокости. Примером тому служит его отношение к болотным арабам, которые в основном были шиитами. Саддам отвел реки Тигр и Евфрат от болот в отместку за восстание шиитов после войны в Персидском заливе. Болота превратились в пустыню, и около 150 000 болотных арабов были вынуждены покинуть свои дома. По оценкам, от 80 000 до 120 000 человек бежали в иранские лагеря
