хорошо сражаться, но умереть они сумели как старые солдаты»100.
Одним из самых прочных воспоминаний своего детства, о котором Гитлер повествует в «Майн Кампф», является его особенный интерес ко всему, «что связано с войной»101, это же в один голос подтверждают его школьные товарищи102, учителя и священники. То же самое продолжалось и на фронте до 1915 года, о чем свидетельствуют его отправленные полевой почтой письма Эрнсту Хеппу и семейству Попп из Мюнхена. Он постоянно рассказывал Поппу103 о своих художественных впечатлениях, связанных не только с ландшафтом, местом, обстановкой, особенностями позиции его воинского подразделения, но и особенно подчеркивал и эпически широко повествовал прежде всего обо всех отраженных атаках врага и успешных наступлениях собственной армии. Так, например, он пишет Йозефу Поппу 20 февраля 1915 года: «Вчера ночью пришло сообщение о победе Гинденбурга. В окопах его приветствовали громогласным “ура”»104. «У каждого из нас, — писал он Эрнсту Хеппу. — было лишь одно желание — поскорее разделаться с бандой, уничтожить ее любой ценой»105.
Но фронтовой солдат Гитлер, который двадцатью годами позже как фюрер и рейхсканцлер сам разрабатывал планы войны, постоянно в своих письмах указывал также на ужасающие потери собственной армии, на огромное напряжение, на разрушение вражеских городов и деревень, писал о своей тоске по Мюнхену106. «Жертвы и страдания, которые каждый день приносят и терпят сотни тысяч из нас… река крови, текучая здесь изо дня вдень», как писал он Хеппу в феврале 1915 года, были ему не безразличны. Но он ожидал не только полной победы над врагом, но и «разрушения внутреннего интернационализма»107. Однако, как и многие солдаты, Гитлер уже в 1915 году пресытился войной. Чрезмерное воодушевление борьбой на фронте довольно быстро уступило место трезвой деловитости, плохо сочетающейся с оценкой войны как нормального средства политики, сделанной десятью годами позже в «Майн Кампф», хотя Гитлер не замалчивает в своей книге этот перелом.
«Год шел за годом, — пишет он в «Майн Кампф», — и место романтики битвы… заняло отвращение. Воодушевление постепенно угасло и ликующий восторг сменился страхом смерти. Пришло время, когда в каждом из нас шла борьба между инстинктом самосохранения и долгом. Я тоже не избежал этого выбора. Всегда, когда смерть была близка, я пытался бунтовать против чего-то неопределенного, затем внушал себе, что это — здравый смысл слабого тела и трусость, которая пытается охватить каждого. Происходила тяжелая внутренняя борьба, исход которой часто решали последние остатки совести. Чем громче был голос, взывавший к осторожности, тем сильнее становилось сопротивление ему, пока, наконец, после тяжелой внутренней борьбы победа оставалась за сознанием своего долга. Уже зимой 1915/1916 года во мне эта борьба закончилась. Воля, наконец, стала полным хозяином. Если в первые дни на фронте я шел в атаку с ликованием и смехом, то теперь я стал спокойным и решительным. И таким я остался надолго. Лишь теперь судьба могла приступить к последним испытаниям, без надрыва нервов и отказа разума»108.
Фронтовые письма Гитлера109 показывают, что именно в этом пункте книга «Майн Кампф» является надежным источником информации. Впрочем, до 1924 года Гитлер умалчивает о возникновении его оценки войны. Он не говорит, что (как следует из фронтовых писем) до начала 1920-х годов напрочь отвергал войну, считая ее средством еврейства для подчинения себе мира. Гитлер был храбрым солдатом, хорошим товарищем, надежным и осмотрительным, однако, по мнению своего командира, все же не пригодным для должности командира110. Дважды он был ранен111 и получил много наград. Согласно записям в списке личного состава 7-й запасной роты 2-го баварского пехотного полка, 2 декабря 1914 года его наградили Железным крестом 2-го класса, позднее — Крестом за военные заслуги 3-го класса с мечами, затем — полковым дипломом за выдающуюся храбрость в бою при Фонтене, служебным знаком отличия III класса и 4 августа 1918 года — Железным крестом 1-го класса112. В начале 1922 года, когда еще никто специально не был вынужден высоко оценивать заслуги бывшего солдата Гитлера, подполковник в отставке фон Люнешлосс, генерал-майор Петц, бывший командир 16-го баварского резервного полка, подполковники в отставке Шпатни и Макс Йозеф, барон фон Тубеф, — все в один голос утверждали, что связной Адольф Гитлер на фронте был подтянутым, ловким, бесстрашным и хладнокровным113.
После второго ранения в октябре 1918, которое в списке личного состава названо «отравлением газом», война для связного Гитлера закончилась. Приближалась революция. В «Майн Кампф» он пишет (в рамках своей стилизированной автобиографии) об этом событии, сыгравшем особо важную роль, так как она, по его словам, привела его к окончательному решению «стать политиком»114. «Уже давно в воздухе чувствовалось что-то неопределенное, но отвратительное. Говорили, — пишет он, — что в ближайшие недели “что-то" произойдет… И затем вдруг пришел день и принес несчастье. Матросы разъезжали на грузовиках и провозглашали революцию, пара еврейских юношей была “вождями” в этой борьбе за “свободу, красоту и достоинство ” нашего народа. Никто из них не был на фронте. Окольными путями, через так называемый “трипперный лазарет" три восточных человека вернулись в тыл на родину. Теперь они нацепили красные тряпки… Я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу. Верность достойному двору Виттельсбахов теперь, казалось мне, должна быть сильнее, чем воля нескольких евреев… Прошло несколько дней и с ними пришла ужасная убежденность моей жизни. Все более мрачными становились слухи. То, что я считал событием местного значения, оказалось всеобщей революцией. К этому прибавились постыдные известия с фронта. Говорили о капитуляции. Разве возможно подобное? 10 ноября в лазарет пришел священник с коротким обращением; теперь мы все узнали. Я, страшно возбужденный, тоже слушал эту короткую речь… Я больше не мог здесь оставаться. В моих глазах потемнело, ощупью я вернулся в палату, упал на койку и закрыл горящую голову одеялом и подушками. С того дня, когда я стоял у могилы матери, я не плакал так горько. Когда в моей юности судьба безжалостно обращалась со мной, росло мое сопротивление. Когда за долгие военные годы смерть забирала из наших рядов многих любимых товарищей и друзей, мне казалось, что жаловаться грех… А теперь я понял, что личное горе каждого — ничто по сравнению с несчастьем родины. Неужели все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда длившиеся бесконечно долгие месяцы, напрасны часы, когда мы, охваченные смертельным страхом, тем не менее, выполняли наш долг, и напрасна смерть двух миллионов,
