байну, кума подменила его сумку другой. Пришол кумушко из байны, кума его угостила; распростилса с кумушкой, пошол, пришол к своей старухе. «Тепере, старуха, мы с тобой до житья дожили, вот я какую сумку принёс!» Сказал: «Два из сумы», — никово нету; говорил до трёх раз, всё никого нет.
Пуще старого стала старуха старика ругать и взяла кочергу, стала бить его кочергой. «Каку-то суму принёс да приставляится». Старик заплакал и пошол к своему сыну журавлю. Пришол и обсказал всё. Жураф спрашиват: «Шол, да куда не приворачивал-ле с этой сумкой?» Старик ответил на то: «Приворачивал к кумы». Опять принял старика, угощал; гостил тут старик и вздумал сходить, старуху посмотреть. Сын-жураф дал ему опять сумку и сказал: с этой сумкой смотри некуды не приворачивай. Старик распростилса, пошол. Шол по полю, придумал попробовать свою сумку, чем она девствует, сказал: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один взял ростянул старика, стенул портки, заголил рубашку, а другой стал розгами дуть и приговаривать: «Когда не велено ходить да приворачивать, дак некогды неприворачивай». Хватилса старик, сказал: «Два в суму» — стала одна сумка. Старик сказал: «Я с той сумкой к кумушке приворачивал, а с этой по-давны можно». Приворотил к кумушке. А кумушка до него така стала ласкова. «Кумушко! Не угодно-ле в баньке попаритця?» — «А, пожалуй, не мешат в брюхе». Ушол в байну, а сумку повесил на спичку. Кумушка опять попробовала, чем у него сумка дествует, сказала: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один кумушку ростенул, заворотил ейны сарафаны, другой начал розгами ей наказывать и приговариват: «Нековды у старика сумки не воруй». У ей было две доцери, одна и побежала в байну. «Дедушко! Каки-ле пришли, у меня матерь-ту всю пристегали». — «Ужо, помешкай, волосы на ряд не причесал». Прибежала друга доци: «Дедко, поди, мати едва жива, всю пристегали». Пришол дедко в избу, кумушка говорит: «Кумушко, твоя-то сумка у меня в горнице на спице веситца». Добралса дедко до первой сумы и сказал: «Два в суму», — ничего не стало. Взял старик обе сумки пошол к старухе. «Ну, старуха, теперь мы до житья дожили, — и сказал. — Два из сумы». Выскочили два молодца, накормили-напоили. Старик сказал: «Два в суму», — ничего не стало. И взял эти обе сумки, повесил на спичку. Оттуда старик пошол на улеч, стал поправлять свой огород. Старуха захотела попробовать, чем у его сума действует, сказала: «Два из сумы». Выскочили два из сумы, один старуху ростенул, заворотил ейный сарафан, другой стал розгами наказывать и приговариват: «Некогды старика не брани и не бей старика кочергой». Старуха не домыслила сказать, что «Два в суму», — старик зашол с уличи, старуху одва живу застал. Сказал: «Два в суму». Перестали старуху стегать. И оттуда они стали жить хорошо и согласно.
17
Царь и вор
Вор с дядей шли у царю воровать, пришли к царским воротам. Вор велит дяде вперёд итти, а дядя вору. Пошол, однако, дядя. Пошол дядя, подворотница пала, вору голову отсекла; вор тулово оставил, а голову с собой унёс.
А царь хочет знать, хто у него воровал. Стал клик кликать, всех баб собрать: которая женщина прослезится, та и жена убитого. Вор дядину жону научил: «Ты неси крынку молока, урони, пролей и плач: "Не жаль крынки, жаль молоко"». Выкопали могилу, собрались бабы; погонили баб мимо эту могилу ширинкой, жона дяди сронила крынку и плачет:
«Не жаль крынки, жаль молоко». Так царь и не мог узнать вора.
В кабаке стали сыпать злато-серебро. «Хто-ле воровать будет». Злато-серебро теряитца, а к полу нехто не согибаетца. Стали людей поить, пили люди, заспали. Утрях спят, зашол поп и видит у вора на подошвы серебренник. Поп взял, да у вора полбороды и обрел. Проснулса вор, узнал, што у ся полбороды нет, взял да у многих полбороды обрел. И опеть не могли вора признать.
А вор думать стал, как попу на смену заёмно овратить. Сделал сибе ящик, подделал гумажны крыльё, одел хорошо платье и подлетел к попу перед окна на перила. Говорит: «Я ангел господень, ты достоин, тебя на небо нести, только будут мытарства, надо их перетерпеть». Посадил попа в куль, принёс и повесил на церковны ворота, на ограду и надписал надпись: «Хто пойдёт в церковь, кажной штобы по кулю по разу ударили». Попа тут кажной колотил, и до смерти заколотили.
А царь вора всё не можот признать. Оделса царь в шутовское платье и в рынке стал ходить, посоиватця меж людей. Ходит царь посоиватця, и вор посоиватця. Друг дружку заметили ворами. Вор у царя спрашиват:
— Воровать не пошли?
— Можно воровать.
— А к кому пойдём? Царь отвечат:
— К царю.
Вор царя по косице и хлесь.
— Ах ты, так твою мать! Давно-ле воруешь, а уж у царю идти хочешь, я веки ворую, да на царя-то (так!) никогда не думал воровать.
— А к кому ино пойдём воровать? — спрашиват царь.
— А к боярам, у их деньги-те даровые.
Пошли воровать к боярам, пришли к чердаку, а в чердаки, в верхних етажах огонь, собранье. Вор зелезны храпы вынел, на руки, на ноги наложил, полез по стене. А народ советуют, как царя кончить. Придумали так: позвать его к сибе в непоказанные чесы, а когда придёт, поднести ему цару. Цару выпьет, дак сам помрёт. Слез вор со стены, дал царю кокти, велел кверху лезть, самому прослушать. Одел царь кокти, залез, послушал один совет. Отозвал оттуль царь вора на особичу. Отошли они подале, царь снял с себя шутовское платье и оказалса во крестах и во полетах. Вор на коленки пал, извиняитца, што царя по косиче ударил. Царь его простил. Повёл царь вора во дворец.
— Когда бояра меня позовут во дворец, то я тебя назову иностранным купцом и возьму с собой. И будут мне подавать цару, я и спрошу: «У вас как — которой наливат, тот вперёд выпиват, але которому подают?» Вы и ответьте: «Которой наливат, тот вперёд выпиват».
Позвали бояра царя, пошол царь с вором, вор наряжон иностранным купцом. Стали царю подавать царку; царь спрашиват:
— Как в ваших местах: тот выпиват, кто наливат, але как? Купец отвечат:
— Которой наливат, тот первой и выпиват.
Царь приказал поднощику вперёд выпить. Выпил поднощик цару, да тут и помер; схватили всех,
