с родственною теплотою. От этого у Жуковского не видно тех болезненных качеств, которыми нередко отмечены незаконнорожденные дети, обыкновенно либо высокомерные, либо чрезмерно приниженные и почти всегда неровного характера. Ему почти незаметна была неполная принадлежность к этой семье, в которую включены были он и его мать, кроткая и всеми любимая Елисавета Дементьевна (скончавшаяся 25 мая 1811 г., через 12 дней после М. Г. Буниной). Впрочем, только что поднялся на ноги этот чудный ребенок, как уже заставил полюбить себя за необыкновенную душевную чистоту и сердечное оживление. Умная старушка ценила словесность; она заставляла Жуковского читать себе вслух «Россияду» Хераскова. Она дожила до тех пор, когда слава Жуковского начала распространяться. «Будь жив мой Иван Афанасьевич, — говаривала она (вспоминая сына своего, умершего юношею), — я бы не знала, кого мне больше любить, его или Васиньку» (т. е. Жуковского).
Марья Григорьевна проживала большую часть года в Мишенском, а по зимам в Москве, у Неопалимой Купины[230] в своем доме, окруженная внучками. Кроме вышеназванных четырех тут были еще три от покойной ее дочери Натальи Афанасьевны Вельяминовой (роман которой с М. Н. Кречетниковым рассказан в «Записках» А. Т. Болотова). В конце прошлого столетия к ним прибавились еще две: к семье примкнула овдовевшая младшая дочь Марьи Григорьевны, Екатерина Афанасьевна Протасова (†12 февраля 1848 г.) с двумя дочерьми, Марьею и Александрою Андреевнами, которые сделались предметами самой сильной привязанности А. П. Елагиной. Братьев и дядей ни у кого из них не было, естественно, что все он полюбили Жуковского. Самая таинственность его происхождения от этой турчанки с задумчивыми черными глазами и кротким выражением прекрасного лица была уже заманчива. Жуковский впоследствии говаривал шутя, что девять этих девушек были ему девятью музами. Мы прибавим, что музою поэзии в этом хоре, посреди которого вращался молодой Жуковский, была его любимица — Дуняша.
Само собою разумеется, что в гувернантках недостатка не было. Они, по обычаю, сменяли одна другую, и между ними А. П. Елагина вспоминала аристократку Дорер, Жоли и некую мамзель Меркюрини, бежавшую из Франции, где в так называемые дни ужаса, якобинцы в одном городе насильно заставляли ее играть роль богини разума (déesse de la raison), т. е. раздевали, взводили на колесницу и возили по улицам, воздавая божеское поклонение. Можно судить, сколько небывалых понятий, заманчивых рассказов привозили с собою в русские семьи эти беглянки-француженки. Пример был слишком поучителен, и буря, пронесшаяся над Франциею, очищала воздух и расшатывала устаревшие междусословные отношения даже и у нас: у Буниной, Юшкова, Киреевских, Елагиных не слышно было о злоупотреблениях крепостным правом. А. П. Елагина отлично выучилась по-французски; французская словесность, и не одна классическая, была ей очень близко известна, и знатоки уверяют, что ее письма на французском языке отличались неукоризненностью слога, что впрочем тогда не было дивом. Но живя по зимам в Москве, в дружеском кружке Тургеневых и Соковниных[231], где молодыми людьми появлялись между прочими Д. В. Дашков и Д. Н. Блудов, она не могла не разделять общего восторга к Дмитриеву и Карамзину, который езжал в дом к ее бабушке, будучи, по первой жене своей, Протасовой, в родственных сношениях с домом М. Г. Буниной.
В русской словесности учителем-образцом и любимцем был для А. П. Елагиной все тот же Жуковский. В начале нынешнего века на русской сцене пользовались большим успехом драматические произведения Августа Коцебу или господствовала коцебятина, по выражению Жуковского. Известный А. Ф. Малиновский поручал Жуковскому доставлять ему русские переводы этих драм, а тот раздавал работу А. П. Елагиной и ее сестрам, и с поправками Жуковского появился в печати почти весь театр Коцебу. Кроме того А. П. Елагина с ранних лет получила привычку сменять женские рукоделия (на которые она тоже была великая мастерица) чтением, выписками и вообще работою за письменным столом: всю долгую жизнь она либо переписывала что-нибудь прекрасным, ровным своим почерком, либо переводила с иностранных языков, либо рисовала. В позднейшее время главный расход ее был на шелки и шерсть, которыми она отлично вышивала, сочиняя сама разнообразные рисунки, и на письменные и рисовальные принадлежности. Переводить и писать было для нее потребностью. Много ее переводов напечатано без означения имени ее, но еще больше осталось неизданных. В то время, когда я узнал ее, любимым ее автором был женевский проповедник Вине; его христианские беседы, проникнутые живым и неподдельным убеждением и переведенные А. П. Елагиной, могли бы составить целый том полезного чтения. Она помогала Жуковскому перепискою и переводами во время издания «Вестника Европы» (1808 и 1809 г.); когда подрастали ее дети, она перевела сочинение о воспитании Жан Поль Рихтера (самобытные приемы его творчества особенно ей нравились), его знаменитую «Левану»; когда сыновья ее Киреевские прокладывали дорогу новому славянскому направлению мыслей, она перевела «Жизнь Гуса» Боншоза в двух книгах. Оба эти перевода остались неизданными. Напечатано несколько детских повестей, переведенных ею из Гофмана и других писателей, и большая статья о Троянской войне в «Библиотеке для воспитания». Даже в «Магазине земледелия и путешествий», издании Н. Г. Фролова, есть ее перевод писем известного этнографа Кастрена. Еще за год до кончины своей она передала по-русски проповедь ревельского пастора, Гуна. Разумеется, что все эти переводы делались только из потребности литературного труда, к которому она приучена была с молодости; но когда ей случалось получать вознаграждение за свою работу, она спешила кому-нибудь помочь, кому-нибудь раздать денег или сделать подарок. И надо было видеть, как умела она дарить и одолжать! Переводы ее не отличались вполне строгою точностью, но мысль сочинителя всегда была уловлена и находила себе прекрасное русское выражение. Непрерывное упражнение чрезвычайно содействовало к усовершенствованию ее слога. Ее письма — драгоценное наследие родных и друзей — могут быть названы образцовыми. Сберечь их для потомства есть долг перед русскою словесностью и перед историею нашей общественности. Пройдут года, волна времени смоет и сгладит все, что в этих письмах есть частного и вполне личного, но образ Авдотьи Петровны Елагиной предстанет в них с неумирающим изяществом, и если эти письма перейдут во всеобщее сведение, наши потомки будут завидовать нам, что посреди нас жила эта женщина, деятельность которой была служением прекрасному во всех его видах и проявлениях. От нее веяло благоуханием поэзии и не было в ней того нежничанья или сентиментальности, которые могут нравиться лишь на минуту и потом становятся противны: ее спасали от этого непрестанная работа и неуклонно строгое исполнение семейных обязанностей.
Она была выдана своею бабушкою замуж за соседа-помещика только что достигши шестнадцатилетнего возраста. 13-го Января 1805 г. Жуковский нарочно приезжал из Москвы на ее свадьбу, в село Мишенское. Ты заменилось словом вы в ее сношениях с поэтом. Но и тень ревнивого чувства скоро исчезла
