именно такая, хотя никогда не пыталась ее представить, избегала рисовать ее в своем воображении. Та Вера, какой она была к сорока годам, к смерти, она наверняка другая, уже не столь привлекательная, уже не молодая. Люси, которой было двадцать два, сорок лет казались старостью, по крайне мере, для женщины. У мужчин все по-другому, а поскольку она сама влюбилась в сорокапятилетнего, то по отношению к нему она как бы перестроила свои представления о возрасте, но по отношению к женщинам сорок лет все равно представлялись ей глубокой старостью. Вера на фотографии была тонкой, высокой и темноволосой, но должна была превратиться в Веру тощую, согбенную и седую. В представлении Люси она была рассеянной и не очень умной, да, она была удручающе неумной, упрямой, делала всякие глупости, и в результате совершила последнюю свою упрямую глупость, которая ее и убила. Но эта Вера несомненно была умна. У глупой женщины таких глаз не бывает. А эти губы – над чем она в тот день старалась не расхохотаться? Знала ли она, что ее увеличат, вставят в рамку, и она годами будет висеть в этой мрачной столовой напротив своего свекра, они будут смотреть друг на друга со стен, а оригиналы будут трижды в день встречаться за длинным столом и есть под взглядами собственных портретов? Наверное, она смеялась, подумала Люси, чтобы не заплакать, потому что плакать – это было бы очень глупо, а она не могла позволить себе быть глупой, только не она, с этими глазами и с этими прямыми, прекрасными бровями. Неужели и ее саму сфотографируют, увеличат и повесят здесь? Рядом с Верой оставалось место для еще одной фотографии, как раз между Верой и буфетом. Как странно, если ее повесят рядом с Верой, и трижды в день, выходя из комнаты, она будет смотреть на жен Эверарда. И как чудно постоянно смотреть на свою одежду, которая с годами будет выглядеть все более старомодной и нелепой. Положительно, для таких фото следует наряжаться в саван. Саваны из моды никогда не выходят. К тому же, думала Люси, глядя в глаза своей предшественнице, это очень удобно – словно хватаешь время за шкирку…
– Пойдем же, – сказал Уимисс, увлекая ее прочь. – Хочу кофе. Не находишь, что это отличная идея, – продолжал он, ведя ее через холл к двери в библиотеку, – повесить большие фотографии вместо этих дурацких портретов, которые совсем на людей не похожи?
– О, очень хорошая идея, – автоматически ответила Люси, собираясь с силами, прежде чем войти в библиотеку.
В доме была еще лишь одна комната, в которую она боялась входить еще больше, чем в библиотеку, – гостиная наверху. Гостиная ее – и Веры.
– На следующей неделе поедем в Лондон, чтобы фотограф сделал снимок моей малышки, – объявил Уимисс, открывая дверь в библиотеку, – и у меня будет точная ее копия, такая, какой ее создал Господь, а не увидел какой-то идиот-художник, который нарисует свое представление о ней! Мне достаточно и того, что сотворил Господь! Фотографу даже не придется сильно увеличивать снимок, ты же у меня такой комарик! В Вере росту было пять футов десять дюймов[16]. Ну, разве это не прекрасная комната? Смотри – видно реку. Разве этот не чудесно, что она так близко? Пройди вот сюда, да смотри, не ударься о мой письменный стол. Вот, видишь? Между моим садом и рекой только тропа. Господи, до чего отвратительный день! Вот бы денек был получше, как и положено весной, мы бы тогда выпили кофе на террасе! Разве не прекрасный вид, такой типично английский, с этим чудесным зеленым газоном, с пышной травкой вдоль дорожки, с рекой. Поверь, моя маленькая любовь, на всем свете нет другой такой речки! Скажи, ведь это лучшая речка в мире, – он прижал ее к себе, – скажи, она же в сто раз лучше той глупой французской реки, со всеми этими замками, от которых уже просто тошнит!
– О, в сто раз лучше!
Они стояли у окна, он обнимал ее за плечи. За спиной у них, почти впритык, располагался его письменный стол. А за окном была выложенная каменными плитами терраса, потом очень зеленый газон с червяками и черными дроздами и выложенной плитами дорожкой посреди газона, которая вела к маленькой железной калитке. Со стороны реки ивовых зарослей не было, так что вид не перекрывало ничего, кроме сеточной ограды на металлических столбах. По обеим сторонам дорожки на равных расстояниях стояли терракотовые вазоны, в которых потом, пояснил Уимисс, расцветет герань. Река, полноводная и мутная, неслась мимо владений Уимисса, потому что дни были дождливые. По небу плыли облака, плыли не очень быстро, потому что время от времени они испускали на террасу сильные дождевые струи, и как только следовавший за ними по пятам ветер начинал высушивать плиты, на них обрушивался новый дождевой залп. Да как же он может, думала она, стоять здесь, крепко обнимать ее, чтобы она не могла вырваться, и заставлять смотреть на те самые плиты, меньше чем в двух ярдах от них…
Но в следующее мгновение она подумала, что он прав, это единственный способ все преодолеть. Совершенная простота – вот единственный способ справиться с ситуацией, ей же самой было очень далеко до такой простоты, потому что она вся съежилась, она была не в силах смотреть, ей хотелось спрятаться, зарыться куда-нибудь – о, он такой чудесный, а она такая глупая!
Она еще теснее прижалась к нему, потянулась к нему лицом, закрыла глаза, потому что не могла смотреть на этот несчастный сад и на смертоносные плиты.
– В чем дело, моя маленькая любовь? – спросил Уимисс.
– Поцелуй меня, – попросила она, и он засмеялся и поцеловал ее, но торопливо, потому что хотел, чтобы она продолжила наслаждаться видом.
Однако она все стояла с поднятым лицом и закрытыми глазами.
– Поцелуй мои глаза, – прошептала она. – Они так утомились…
Он снова засмеялся, но уже с легким раздражением, и поцеловал ее закрытые глаза, а потом, внезапно пораженный видом ее личика – в свете из большого окна четко вырисовывались его изящные черты, его восхитительная нежность, черты лица Люси, его собственной женушки, – он поцеловал ее по-настоящему, так, как ей нравилось, когда ее целиком поглощала его любовь.
– Я так люблю тебя, так люблю, – прошептала Люси, прижимаясь к нему, и дала себе обет быть разумной, здоровой, поклялась в несокрушимой будущей простоте.
– Разве это не счастье? – спросил он, в перерыве между поцелуями разглядывая лицо, которое теперь было скорее его
