не обижена. Первая красавица. Дерутся бабы из-за нее в кровь…
Я решил попытаться освободить Носачеву. И чем скорее, тем лучше. А то в самом деле схлопочет четвертый срок! Персонал посматривал на меня, как на потерпевшего. Вот и журналиста облапошила эта Носачева, Один раз наркоманка — всегда наркоманка, внушали мне. Она не продержится на свободе и месяца! Ну напишете вы ходатайство. У нас тут же запросят характеристику. Что прикажете делать? Это же отрицаловка — ярая нарушительница режима. Да, у нее масса достоинств. Но поведение-то говорит об абсолютной неисправимости! Никто из начальства не подпишет ей положительную характеристику.
«Неправда! — сказала Люда. — Огурцова — подпишет». Но Тамара Алексеевна Огурцова была в отпуске. Она позвонила мне через две недели. Ее голос срывался от волнения: «Господи, как я рада! Это моя мечта — чтобы Люда освободилась».
«Но вы всего лишь начальница отряда. Одной вашей подписи будет недостаточно», — сказал я. «Я уговорю руководство. Я уговорю!» — кричала Огурцова.
Связь с Березниками была неважной. Но Тамара Алексеевна звонила чуть ли не каждый вечер и подробно рассказывала, как ведет себя Носачева. Как меняется буквально на глазах. Что делает с человеком надежда! «Ведь до сих пор ей казалось, что она никогда уже не выйдет отсюда!»
Пока очерк готовился к публикации, пока ходатайство ходило по высоким судебным инстанциям, пока инстанции запросили характеристику, прошло около двух месяцев. Этот срок Люде удалось прожить без замечаний. Огурцова зачитала мне характеристику. Текст был честный. Да, еще недавно была такой-сякой, но… у администрации появилась надежда… «Она никогда не вернется сюда. Никогда!» — повторяла Огурцова.
«Если вы так в этом уверены, что мешало вам заняться освобождением Носачевой?» — спросил я. — «Я писала не раз, я настаивала. Но этим только нажила себе врагов». — «Но это же нелепость! Если вам поручено перевоспитание преступницы, вам должно даваться и право бороться за ее освобождение. Если этого права нет, как можно вызвать стремление исправиться?»
— Это все так, — отвечала Огурцова. — Но наша работа строится совсем на другом. Заключенная считается вставшей на путь исправления только тогда, когда она послушна, покорна, готова смолчать в ответ на любую грубость, несправедливость, когда она готова выполнять все режимные требования, которые вызывают возмущение даже у нас, тюремщиков. Ну и, естественно, когда готова ответить на любой вопрос, дать информацию… Вы понимаете, о чем я? А. Носачева не способна ни на первое, ни на второе, ни тем более на третье. Вот почему она и считалась абсолютно неисправимой…
И все же у меня оставались сомнения. Взять хотя бы махинации с теофедрином…
— Этим занимаются все, — объяснила Огурцова. — Теофедрин — то же, что на воле — доллары. Никто ведь не осуждает тех, кто всеми правдами-неправдами добывает себе «зеленые» и покупает то, чего нельзя купить за рубли. По какому же праву мы осуждаем за это заключенных? Они тоже люди. Им тоже хочется покушать вкусненького. И очень не хочется ходить в нашу колонийскую столовку. У нас половина пищи идет свиньям. Скотская пища никого еще не сделала честнее или добрее. Но никому не приходит в голову изменять положение. Считается, что такая пища — необходимая часть кары. Нашли чем напугать! Чем моложе и привлекательней женщина, тем сильнее ей хочется сохранить себя здесь. Поэтому я не осуждаю Люду. Я отношусь к этому совершенно спокойно. Это не имеет никакого отношения ни к ее прошлому, ни к ее будущему. Это не характеризует ее ни с отрицательной, ни с положительной стороны. Это говорит только о способности выживать. Пусть законодатели разрешат заключенным готовить себе пищу, за свои заработанные деньги покупать себе любые продукты — и тео-федрин перестает быть лагерной валютой.
Мне хотелось спросить Огурцову, не снабжает ли она сама Носачеву теофедрином? И не очень удивился, когда узнал потом, что прежде всего ее подозревали именно в этом. И коллеги, и заключенные. Ну в самом деле, если она так неравнодушна к Носачевой… Через несколько месяцев я спросил об этом Люду. К тому времени она была уже на свободе, и я вправе был рассчитывать на ее откровенность. «Я не могла просить ее об этом, — сказала Люда. — Это было бы для меня унижением. А Тамара Алексеевна не могла предложить мне свою помощь, потому что после этого я перестала бы уважать ее».
Второе сомнение было еще деликатней. Коллеги Огурцовой под большим секретом поведали мне, что ее беседы с Носачевой в кабинете длятся часами, а Тамара Алексеевна который год живет с дочерью без мужа. Очень милая женщина. Таким на улице предлагают знакомство, а она… Может, ей и не надо… Может, ей с Носачевой хорошо?
Эти подозрения разделяли и заключенные. У них в голове не укладывалось, о чем можно так долго беседовать. Может быть, эти разговоры чем-то выгодны Носачевой, но зачем они нужны Огурцовой?
— Я — тюремщица, — объяснила мне Тамара Алексеевна. — Но не только в общепринятом смысле. Так в народе называют не тех, кто работает в тюрьме, а кто там сидит. Да, я сижу здесь, в этом кабинете, с утра до вечера, а очень часто и по субботним дням. Нам неплохо платят, но за эти деньги мы тоже платим. Больше половины женщин, которые состоят в моем отряде, одиноки. Но и половина таких же, как я, воспитательниц, тоже одиноки. Развелись потому, что мужья требуют внимания к себе. А начальство требует присутствия в колонии по 10–12 часов. Чтобы познакомиться с приличным мужчиной, надо где-то бывать. А д, ля этого надо иметь свободное время. Знакомимся чаще всего только в отпуске. Но приличные мужчины, когда узнают, где мы работаем, смотрят на нас совсем другими глазами. Разве может нормальная женщина быть тюремщицей?! Их скорее привлечет та тюремщица, которая сидела.
Тамара Алексеевна оказалась права. Спустя месяц после освобождения Люда Носачева съездила в Болгарию (ее пригласил один тамошний читатель «Недели») и тут же вышла замуж за соседа, который, конечно же, хорошо знал, где она провела семь лет до поездки за границу.
Однако вскоре она разочаровалась в муже и вернулась к родителям. Отчасти я догадываюсь, в чем причина. За годы, проведенные за решеткой, Люда слишком привыкла к вниманию, заботе, нежности, преданности. Слишком хорошо познала тюремную любовь. Сначала я мысленно ставил это слово в кавычки, но Огурцова мне отсоветовала.
— Отвращение к лесбийской любви — совершенно естественная реакция. Я это ощутила на себе, когда пришла сюда работать. Но тут же заметила, что это, может быть, самая большая несправедливость. Преступница лишена
