угрозой, – растерянно пробормотал Г. Скобей.
– А на что он нужен, этот социалистический лагерь, раз громадное большинство чехов его не хотело? Ведь это только обозлило людей и вызвало антирусские чувства и надолго. Во всяком случае, интервенция советских войск и введение танков нанесли тяжкий удар престижу
СССР в мировом мнении, – я решил отвечать, как думаю и не лукавить.
– Да, это так, – соглашался Скобей, – я это знаю. Но многие боятся обсуждать это вслух…
Банкет закончился в шестом часу вечера. В гостинице встречаю члена константинопольской делегации митрополита Транупольского Дамаскина. Он выражает полный восторг моим выступлением на Соборе: «Среди общей мертвечины и казенщины вдруг раздался Ваш свободный голос. Как бы повеяло благодатью Духа Святого. Вы спасли Собор. Я сидел и думал, неужто так и не найдется человека, который бы сказал правду об этом Обращении. А Вы смогли точно все определить!»
Я поблагодарил, конечно, владыку Дамаскина, но подумал про себя: «Суть же грецы льстивы даже до сего дне». Но все-таки хорошо, что сказанная мною правда была услышана «зарубежными гостями» и станет известна за границей, а это «важно и на пользу Церкви», невольно вспомнил я слова митрополита Никодима.
Вечер был свободным, и я поехал в гости к своему брату Игорю. Там я подробно рассказал о Соборе, о приеме и передал два билета на завтрашний концерт.
4 июня, утро
В это утро я звонил в Иностранный отдел. Меня беспокоил вопрос о продлении моего паспорта, срок действия которого кончался во вторник, 8 июня. Мне хотелось остаться еще на неделю, поехать в Ригу, куда меня приглашал архиепископ Рижский Леонид. Мне очень хотелось побывать в тамошних женских монастырях, в самой Риге и в так называемой «Пустыньке», в 60 километрах от Риги. Как сказал сам архиепископ Леонид, «единственные настоящие русские монастыри существуют сейчас только там». Да и от других я слышал об этих монастырях много хорошего. Очень мне хотелось побывать в Крыму – Ялте и Никитском Саду, где я провел детство вместе со всей нашей большой семьей, со всеми пятью братьями Кривошеиными. Меня туда очень приглашал в 1969 году епископ Крымский Антоний, но сейчас, когда я заговорил с ним об этом, он смутился и стал как-то отнекиваться. Могу предположить, что он испугался моего выступления на Соборе, а может быть, ему самому надо было куда-то ехать по окончании Собора. Во всяком случае, я решил просить в Иностранном отделе разрешения поехать в Крым.
Паспорт мой отобрали у меня в Иностранном отделе с самого начала, под предлогом, чтобы хлопотать о продлении и разрешении на визу. Уверяли, что все это пустяки, не стоит и беспокоиться, одна формальность. Да и сейчас Кудинкин, с которым я разговаривал по телефону, меня успокаивал: «Все будет сделано. В понедельник получите паспорт с продлением визы. Поверьте нам, мы в этих делах имеем опыт».
Утро пятницы 4 июня я провел в гостинице, а к трем часам я поехал в гостиницу «Украина», где устраивался прием в честь Патриарха. Прием устраивал Куроедов, и злые языки говорили, что он это делал за счет Патриархии. Надо отметить, деликатности ради, что по своим масштабам и обилию блюд этот прием был скромнее, чем устроенный накануне Патриархом. Впрочем, и «куроедовский» был достаточно многолюдным и изобильным.
Гостей встречал П.В. Макарцев, помощник Куроедова.
– Владыко Василий, добро пожаловать! – вскричал он приветственно, искусственно-дружеским тоном. – Как Ваше здоровье?
– Хорошо, слава Богу! – отвечаю ему в том же духе. – Ни на что не могу жаловаться.
– Это самое главное, – отвечает Макарцев.
На этом разговор наш прекращается. Наблюдаю, как все подходят здороваться к Куроедову, опять выстраивается длинная шеренга людей, пытаюсь и я пристроиться в конце. Понимаю, что придется долго ожидать и решаю, что не стоит – достаточно, что поздоровался с Макарцевым. Вскоре начинаются приветственные речи…
4 июня, вечер
В Большой зал Государственной Консерватории мы едем вечером, к 20 часам. Ожидается большой концерт. Беру программу и сразу вижу, что Фурцева запретила монашескому хору игумена Матфея участвовать в концерте. В первоначальной программе, которая была нам роздана до начала концерта, хор значился, а теперь его нет. В первом варианте программы стояло: 1. Смешанный хор Матвеева. 2. Мужской (монашеский) хор игумена Матфея. 3. Симфонический оркестр дирижера Светланова.
Более того, почему-то «пострадал» и был заменен «Китеж» Римского-Корсакова на «1812 год» Чайковского.
Между тем, как стало известно, с регентом Матвеевым произошел несчастный случай. Когда он возвращался из Лавры, после избрания Патриарха, его машина столкнулась с другой, в результате Матвеев получил небольшое сотрясение мозга и регентовать не смог. Его заменил Комаров, бывший регент Елоховского Патриаршего Собора. На качестве программы исполнения это не отразилось, говорят, что Комаров как регент выше Матвеева.
Перед началом концерта я шел по коридорам Консерватории, ко мне подошел священник и предложил программу со словами: «Не хотите ли программу на духовный концерт?»
– Духовный? – удивился я. – А что же в нем духовного? Просто – торжественный концерт.
Лицо священника, иеромонаха из Лавры, выразило недоумение. Но в следующий момент он догадался, что я имею в виду, улыбнулся и сказал мне:
– Ах, Вы уже знаете? Действительно, не духовный. Но не огорчайтесь, хор игумена Матфея Вы услышите в Лавре в воскресенье, в Трапезе.
Войдя в зал, я встретился с А.Л. Казен-Беком.
– А Вы знаете, почему программа концерта переменилась? – спросил я его. – Хора игумена Матфея сегодня не будет.
– Почему? – удивился он.
– Да потому что Фурцева запретила! – сказал я.
Лицо Казен-Бека исказилось гримасой, и он полушепотом, но весьма энергично выругался по ее адресу.
Усевшийся рядом со мной митрополит Аксумский Мефодий, Александрийской Патриархии, тоже возмущался отсутствием монашеского хора… и ругал Фурцеву. Я видел, как вошел в зал Куроедов и занял место в первом ряду, налево от прохода. Концерт можно было начинать.
Мы вернулись в гостиницу уже поздно. Было около двенадцати часов ночи, когда, поужинав, я стал направляться к выходу из зала. За столиком у самого выхода из зала сидела компания служащих Иностранного отдела: Кудинкин, Казен-Бек, Буевский, Игнатьев (прибывший на Собор из Болгарии). Я подошел к ним. Казен-Бек вскочил и начал нервно-возбужденно говорить. Видно было, что он слегка подвыпил, что с ним, как говорят, случается редко.
Он начал мне горько жаловаться, что его никуда не выпускают за границу: «Знаете, Владыко, не только в “настоящую заграницу”, во Францию или Америку, но и в “братские” страны. Подал прошение поехать в Югославию. Отказали! А между тем, мне нужно туда поехать для одной
