я знаю, он к моему юристу подкатывал. Совести, блин, никакой. Ярика забрал, а теперь на юриста пасть раскрыл. У меня с моим юристом особые отношения. Это как к жене, елки-палки, подползать с нехорошими намерениями. Тебя отдал, из сердца вырвал, а этого точно не отдам. Он сына в мою честь назвал. Не Глебом, Ярик, а Юрой. В мире на одного Юру стало больше, — замолкает и шипит. — Поздравь меня.
— Но это же не твой сын. Чего поздравлять-то?
— Поздравь, сволочь.
— Поздравляю, — вздыхаю я.
— Спасибо. Мальчишка — загляденье, — зевает. — Ладно, выкладывай, черт ты неблагодарный, зачем тебе деньги?
— Ребенка хочу купить.
Молчание в эфире, потом удивленное покряхтывание и зловещий шепот:
— Прости, что?
— Да, прозвучало как-то не очень, — подпираю лоб кулаком.
— Это мягко сказано, Ярик. И ты бы еще себя сейчас слышал. Голосок-то у тебя не тоненький и не ласковый. И сам ты не выглядишь мило и пушисто. Меняю вопрос. Зачем ребенок?
— Воспитывать.
Опять молчание, и тяжелый вздох:
— Господи, что ни день, то новые чудеса.
— Больше ничего не скажу. Часть у меня есть, но нужно еще сто пятьдесят тысяч.
— Не рублей, я так понимаю, — голос Пастуха становится официальным. — Дорогие нынче дети, слушай.
— У тебя, что, прейскурант детей есть?
— Дам двести, но возвращайся ко мне под крылышко, Ярик. У меня тут уютно.
— Нет. Но если не ты, то я что-нибудь придумаю.
— Вот гад. Даже не дал поторговаться и сразу унизил.
— Я не буду с тобой торговаться, Юр. Ты свою шкуру оценишь в сто пятьдесят тысяч? — подхватываю вилкой кусок картошки.
— Опять унижаешь, дружище. Я свою шкуру оцениваю намного выше.
— И вот я прошу всего сто пятьдесят кусков, и мы квиты.
— Проси больше.
— Нет.
— Да ты издеваешься. Мы в таком случае не будем квиты, Ярик. Я тогда так знатно обосрался, — шепчет он. — А тебе еще удалось меня под машину запихать. За такие чудеса просят больше.
— А я не буду.
— Почему ты принял решение бросить меня? — Юра тяжело вздыхает. — Ярик, ты мне сердце разбил. Когда вижу тебя с Глебом, то готов ему волосы повыдирать с криками, а мне ему руку приходится пожимать и улыбаться. Так больно, Ярик. Так больно.
— Потому что ты, урод, знал, что будет засада, и не предупредил меня. И только меня с собой взял.
— Не знал. Может, подозревал. Но наверняка не знал.
— И у тебя еще вопросы?
— Справедливо. Но я был тогда другим, понимаешь? Сейчас я исправился. Честное пионерское.
— Деньги дашь? — чеканю каждый слог. — И шутки мне твои не нравились.
— Да, ладно. Ты сам часто шуткуешь.
— Два юмориста не могут быть вместе.
— Тоже справедливо, — недовольно цыкает. — Будут тебе деньги, но… Ярик… ты мне все равно звони. Я скучаю.
— Фу, блин! — рявкаю я и под хохот сбрасываю звонок.
Откладываю телефон и передергиваю плечами:
— Вот же… Каким был, таким и остался.
Глава 42. Я сам должен это сказать
Встречу Ярик забил в одной столовой у МКАДа среди каких-то складских помещений.
— Знаешь, Глеб, если нас сегодня тут застрелят, то мы сами будем виноваты, — говорю я, когда машина петляет среди жутких обшарпанных зданий. — Сами дураки.
— Я Ярику верю.
— Ну раз веришь, — вздыхаю я, — то молчу.
На диван я его сегодня ночью не погнала.
Я уже вроде как не обижаюсь на него.
И мы почти всю ночь не спали. Лежали под одним одеялом с открытыми глазами и вздыхали, сложив руки на груди.
А перед этим нам пришлось успокаивать Марка и Аленку.
Марк понял, что Арс обманул с ужастиками и рвался в бой.
Аленка, наоборот, очень впечатлилась и отказывалась ложиться спать, потому что Гоголь со своим Чичиковым что-то затронули в ее детской и наивной душе.
— А вот и столовая, — цыкает Глеб, когда мы выныриваем из очередного поворота на пустырь перед одноэтажным зданием.
Над крыльцом висит белая вывеска с красными буквами “СТОЛОВАЯ”.
— Это идеальное место для перестрелки.
Глеб переводит на меня взгляд:
— Не нагнетай. Мне самому тут неуютно, — кивает на серую “волгу” с грязными боками. — Ярик уже тут. И не спрашивай, почему он катается на таком корыте. Без понятия.
— Наверное, в багажнике удобно прятать трупы.
Глеб сглатывает и молча смотрит на меня. Медленно моргает и шепчет:
— Ярик такой человек, что может и не прятать трупы.
— То есть нас тут застрелят и не пошевелятся даже в лес вывезти?
— Нина, ты меня пугаешь.
— Это, надо сказать, будет большим неуважением, — поправляю ворот водолазки, — бросить нас тут.
— Зачем Ярику нас убивать?
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Это так… Мысли вслух.
— Пошли.
Мы выходим из машины. Я ежусь и торопливо семеню за Глебом, который шагает к крыльцу столовой решительно, размашисто и бесстрашно.
Но он все же по сторонам зыркает.
Если не не Ярик с бандитами выскочат, то могут и бездомные псы тут покусать нас.
Столовая пустая. За стойкой раздачи возится усатый мужик в белом халате и поварском колпаке.
За дальним столиком в конце зала нас ждет Ярик и… женщина. Большая, дородная, пухлощекая и толстой пшеничной косой до пояса.
Ярик в брюках и рубашечке, а женщина в шерстяном сером платье в черный горошек. Рядом со столом — большая клетчатая сумка.
Ярик встает первым, шагает к Глебу и молча пожимает руку. Рожа — мрачная и нахмуренная.
— Люба, — он указывает на женщину, которая, несмотря на свое крупное телосложение, грациозно поднимается на ноги. — Моя женщина.
И у меня от его “моя женщина” аж мурашки по коже.
Не жена.
Не подруга.
Не любовница.
А женщина.
— Глеб, — тихо и с настороженностью представляется Глеб, а затем приобнимает меня за плечи и говорит. — Нина, моя женщина.
Тут я вообще готова растечься лужицей, потому что ждала, что меня женой назовут, но я тоже “моя женщина”.
“Моя женщина” будет повыше всех статусов и штампов в паспорте.
Затем происходит что-то непонятное.
Люба мягко отталкивает Ярика в сторону, делает шаг ко мне, оглядывает с головы до ног, хмурится на меня и шепчет:
— А чо ты такая худая?
Я виновато сглатываю, а она меня к себе за плечи дергает, щупает, разглядывает и возмущается:
— Одна кожа да кости! Что же вы городские такие дохлые-то?! — всматривается в глаза. — На диете поди сидишь, да? Модно это у вас, да, морить себя голодом? Доской ходить?!
— Нет, не на диете…
— И бледная! — охает она и переводит злой взгляд на Глеба. — Не кормишь, что ли?! Да она у тебя стоит и шатается!
— Люб… — шепчет Ярик, когда Глеб вскидывает
