все вместе сложилось — прелесть девушка! И волосы с золотистым отливом. Вот только кожа на лице увяла, посеклась, желтоватая. И в глазах пустота... А ведь на пять лет меня моложе.
Ох, Катя-Катюша, что же ты с собой сделала?
Ее сейчас «ломает» — это они сами о себе так говорят. «Ломает» — организму нужен наркотик. Потому что Катя-Катюша вот уже год как хроническая наркоманка...
Привел ее ко мне вчера вечером участковый, капитан Филиппов, человек пожилой и добрый, готовый помогать всему белому свету. Завел в кабинет, усадил на стул, а на стол передо мной положил сверток — вот, сказал, Антонина Петровна, смотрите, что она в общежитии держала, в закутке...
В пакете оказались иглы и два шприца с засохшими коричневыми потеками, давно не мытые и не кипяченые. И еще сухой мелкий серо-зеленый порошок в жестяной коробке. Я как глянула, так и ахнула: план! А еще называют — гашиш. Или анаша. Без всякой экспертизы видно.
Спрашиваю:
— Куришь, что ли? Или для продажи?
Она головой замотала:
— Нет, нет, я не торговка, я сама...
— А берешь у кого?
Голову опустила, золотистые волосы рассыпались, лицо закрыли. Молчит.
Ну, оформила я, что положено, отправила Катю-Катюшу в дежурную часть. Я тогда о ней еще ничего не знала, еще жалеть ее не начала — мало ли их, таких вот, гулящих, да пьющих, побывало в моем кабинете за три года, что работаю следователем? Раз я сама — женщина, то начальство и норовит давать мне дела на женщин. Говорит, у тебя с ними, Антонина Петровна, контакт получается. И никто не спросит, чего мне этот контакт стоит!
Словом, теперь я знаю, что Катя-Катюша в школе училась блестяще, если бы не новый директор, быть бы ей золотой медалисткой. В девятом и десятом классах — комсорг школы, в институт поступила легко. В какой именно, я думаю, не так уж важно, я ведь рассказываю о живом человеке, зачем ее на позор выставлять...
Вот там, в институте, на втором курсе все и началось.
Собралась студенческая вечеринка, человек пять-шесть, песни пели под гитару, там пошли танцы, пили легкое «дамское» винцо, танцевали. Один из парней пустил по кругу сигарету с «травкой»... Все разгоряченные, взбаламученные; одна из девушек сигарету взяла, понюхала — фу, говорит, какая пакость, что вы, парни, делаете? Ее дружно высмеяли: желторотик! Это только для взрослых...
Катюша два раза затянулась — парни в восторге: «Безумству храбрых поем мы песню!» Ничего теперь не бойся, Катя, сейчас мир преобразится!
В тот раз мир преображаться не захотел — болела голова, во рту было пакостно, тошнило. И была у Кати гордость за себя: вот теперь стала по-настоящему взрослой, сама за себя отвечаю. Хочу — и курю, хоть табак, хоть «травку»...
«Преображение мира» началось у Кати после четвертого или пятого сеанса: стала она вроде бы невесомой, хотелось смеяться, обнять весь мир... Ах, ребята, хорошо-то как!
Вот уже год, как Катина судьба поломалась: не курить она не может, раз в день надо обязательно. Институт давным-давно бросила, работать не в состоянии, к родителям не едет...
Она смотрит в раскрытое окно, потом на меня — глаза лихорадочно блестят, губы сжаты. Через силу спрашивает:
— В тюрьму отправите?
— А ты чего бы хотела?
— Отпусти́те меня...
— Сколько без анаши продержишься?
Она смотрит на меня долго, упорно. Чувствую: напрасно обещать не хочет, а за себя поручиться не может.
— Катя, ты всегда берешь ее в одном месте?
Она кивает.
— По скольку берешь и сколько платишь?
— За стакан тетя Дуся берет пятьдесят рублей, его мне надолго хватает, я по многу не курю, так, чуть-чуть подкурюсь, и все...
Я киваю — ладно, сейчас подпишешь протокол, только я адрес тети Дуси не записала. Какой, говоришь, у нее адрес?
— Она живет на Южном поселке, прямо против кинотеатра...
— Вот и молодец, что все сказала. Я тебя, Катюша, в тюрьму не отправлю, повезу в больницу, полечим тебя...
До больницы ехали молча, а там вышла она из машины, увидела вывеску — «Психиатрическая больница» — в дверку вцепилась, шепчет:
— Не надо... Миленькая, товарищ лейтенант, ну не надо в психушку...
Вот когда мне ее жалко стало.
Шофер подошел — вижу, сейчас крик начнется. Говорю ему: погодите, Степанов, не надо, она сама пойдет. — Положила ладонь ей на желтую, худую руку: — Ну, Катюша, если хочешь снова стать человеком — пойдем. А то в тюрьму придется...
Она и пошла за мной.
Ближе к вечеру позвонил начальник, велел зайти. У него сидел... Ну, не знаю, как сказать... Женщины ведь сразу оценивают мужчину — сто́ящий, так себе или вовсе никчемный. Этот был очень даже сто́ящий: лицо спокойное, уверенное, взгляд твердый. Плечи крутые. Одну руку на стол положил, другой папку прикрывает.
— Вот, Антонина Петровна, — говорит начальник, — забирайте Павла Гордеевича к себе, он про тетю Дусю вам расскажет, и готовьте документы. Завтра с утра ехать вам с обыском.
Ага, думаю, значит Павел Гордеевич из угрозыска, только не из нашего райотдела, не то бы я его знала. Помню, съехидничала: неужто угрозыск одним моментом развернулся? А если есть для обыска основания, чего до утра ждать? Едем сейчас!
Начальник плечами пожал — сейчас в прокуратуре уже никого нет, поздно, кто тебе санкцию даст? Да и не пожар, не убийство, чего пороть горячку? Идите, идите.
Павел Гордеевич — формы-то на нем в тот раз не было, звания его я не знала, — встал. Оказалось, моя макушка прямо вровень с его подбородком. Открыл дверь, пропустил меня. Вот, думаю, какой галантный. Даже неловко как-то, на следственной работе частенько приходится забывать, что ты женщина. Иной раз в такие дебри залезешь...
Пришли ко мне, и развернул Павел Гордеевич такую панораму — как говорится, волосы дыбом.
Тетя Дуся — Евдокия Васильевна Шкоркина — живет одна, ни мужа у нее, ни детей, а приходящий сожитель, забулдыга и пьяница, не в счет.
Вот уже много лет бездельничает, а живет, словно сыр в масле катается. Приехала с Севера, там работала в торговле, пенсионный стаж оттуда привезла, но по возрасту на пенсию еще не тянет. Денег у нее полным-полно, она и в долг дает, не всем, конечно, только тем, кто у нее в чести. Ездит время от времени куда-то в Казахстан, там у нее родич. Привозит оттуда «травку». И ходят к
