Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128
Уйдя из парка, она снова поднялась на Бенефит-стрит по вымощенной булыжником улочке.
В Наррагансетте она отперла входную дверь, вошла в холл и поднялась в лифте на свой этаж. Она устала, умирала от жажды, ей по-прежнему необходимо было принять душ.
Когда она вставляла ключ в дверь, ее открыла изнутри Эбби. Волосы ее были упрятаны под шапочку, как у всех выпускников.
— Привет! А мы уж думали, придется без тебя уходить.
— Извини, — сказала Мадлен, — родители целую вечность не отпускали. Вы меня подождете? Я сейчас, быстро.
В гостиной Оливия, положив ноги на журнальный столик, красила на них ногти. Зазвонил телефон, и Эбби пошла ответить.
— Пуки сказала, что ты ушла с Терстоном Мимсом, — сообщила Оливия, накладывая лак. — А я ей говорю, нет, этого никак не может быть.
— Давай не будем об этом, — сказала Мадлен.
— Ладно. Мне-то что? Только нам с Пуки хотелось бы узнать одну вещь.
— Пойду быстренько душ приму.
— Это тебя. — Эбби протягивала ей трубку.
У Мадлен не было желания ни с кем разговаривать. Но лучше это, чем отбиваться от новых вопросов.
Она взяла трубку и ответила.
— Мадлен? — Голос был мужской, незнакомый.
— Да.
— Это Кен. Ауэрбах. — Мадлен не откликнулась, тогда тот добавил: — Друг Леонарда.
— А, — сказала Мадлен. — Привет.
— Извини, что звоню, когда у тебя выпуск. Но я сегодня уезжаю и подумал, надо позвонить, пока я тут. — Последовала пауза, и Мадлен, воспользовавшись ею, попыталась ухватить реальность настоящего момента, но не успела — Ауэрбах сказал: — Леонард в больнице.
Сообщив эту новость, он тут же добавил:
— Не волнуйся. С ним ничего страшного не случилось. Но он в больнице, так что я подумал, надо тебе сказать. Если тебе еще не сказали. Может, ты и так знаешь.
— Нет, я не знала. — Собственный тон казался Мадлен спокойным. Не меняя его, она сказала: — Минутку — не клади трубку.
Прижав трубку к груди, она взяла телефон на длинном проводе и вынесла его из гостиной к себе в спальню, куда едва доставал шнур. Закрыв дверь, она поднесла трубку к уху. Она боялась, как бы не сорвался голос, когда она заговорит снова.
— Что случилось? Как он?
— Да нормально, — заверил ее Ауэрбах. — В физическом смысле все нормально. Я боялся звонить, думал, вдруг ты психанешь, но… короче, нет у него никаких травм, ничего такого.
— Так что с ним тогда?
— В общем, поначалу у него немного крыша поехала. А теперь сильная депрессия. В смысле клиническая.
Следующие несколько минут, пока мимо купола Капитолия, обрамленного ее окном, двигались облака, Ауэрбах рассказывал Мадлен о том, что произошло.
Все началось с того, что Леонарда мучила бессонница. Приходя на занятия, он жаловался на усталость. Сперва никто не обращал на это особого внимания. Усталость во многом составляла сущность Леонарда. Прежде усталость эта проистекала из ежедневных насущных обязанностей: необходимости вставать, одеваться, добираться до кампуса. Дело было не в том, что он не высыпался, а в том, что бодрствование было слишком утомительным. Теперь же усталость Леонарда проистекала из ночных бдений. По его словам, он чувствовал себя слишком усталым, чтобы заснуть, поэтому начал просиживать до трех-четырех утра. Когда он заставлял себя выключить свет и улечься, сердце у него колотилось, он обливался потом. Пытался читать, но мысли все прыгали, и вскоре он принимался ходить по квартире из угла в угол.
Через неделю Леонард пошел в поликлинику, где врач, привыкший встречать нервничающих студентов перед концом семестра, прописал ему снотворное и велел отказаться от кофе. Таблетки не подействовали, и тогда врач прописал слабый транквилизатор, а потом более сильный, но даже это не принесло Леонарду ничего, кроме двух-трех часов неглубокого, лишенного сновидений, не приносящего отдыха сна; так повторялось каждую ночь.
Примерно тогда же, сказал Ауэрбах, Леонард перестал принимать литий. Непонятно было, то ли он сделал это специально, то ли просто забыл. Как бы то ни было, довольно скоро он начал звонить людям. Он звонил всем. Говорил пятнадцать минут, полчаса, час, два. Поначалу слушать его было, как всегда, забавно. Люди радовались, что он позвонил. Он звонил друзьям по два-три раза в день. Потом по пять-шесть. Потом по десять. Потом по двенадцать. Звонил из дому. Звонил из автоматов в кампусе — где они находились, Леонард помнил. Он знал, что в полуподвале физической лаборатории есть аппарат, а в административном корпусе имеется уютный телефонный закуток. Он знал, что на Тэйер-стрит есть испорченный автомат, который возвращает монетку. Он знал, что на кафедре философии есть никем не охраняемые телефоны. По всем до единого Леонард звонил, чтобы рассказать, как он устал, как измучен бессонницей, как измучен бессонницей, как устал. Казалось, он способен только на одно — говорить по телефону. Как только поднималось солнце, Леонард звонил тем из своих друзей, кто рано вставал. Проведя всю ночь без сна, он звонил людям, которые в этот час еще не были настроены беседовать. Потом он переключался на других, близких или едва знакомых ему людей, — среди них были студенты, секретари кафедр, его дерматолог, его научный руководитель. Когда на Восточном побережье звонить кому-либо было уже поздно, Леонард листал записную книжку, ища номера друзей с Западного побережья. А если было уже поздно звонить в Портленд или Сан-Франциско, Леонарду предстояли ужасающие три-четыре часа, когда он оставался дома наедине со своим распадающимся разумом.
Именно эту формулировку использовал Ауэрбах, рассказывая обо всем Мадлен. «Распадающийся разум». Мадлен слушала, пытаясь совместить картину, которую обрисовывал Ауэрбах, со знакомым ей образом Леонарда, чей ум никак нельзя было назвать слабым.
— Что ты хочешь сказать? — спросила Мадлен. — Что Леонард сходит с ума?
— Я этого не говорил.
— Тогда что это значит — «распадающийся разум»?
— Он мне сказал, такое возникает ощущение. У него самого.
Поняв, что его разум разваливается на куски, Леонард решил собрать его заново. Для этого он снимал пластмассовую трубку и говорил, пытаясь достучаться до других, взаимодействовать с ними, дать им точное описание своего отчаяния, физических симптомов, предположений, вызванных ипохондрией. Он звонил и расспрашивал людей про их родинки. У тебя никогда не было родинки подозрительного вида? Такой, которая кровоточит или меняет форму? А на члене не появлялась такая красная штука? Может, это герпес? Какой он вообще с виду, герпес? В чем разница между герпесным пузырьком и шанкром? По словам Ауэрбаха, Леонард переходил границы приличий мужской дружбы: он звонил своим друзьям мужского пола и осведомлялся о том, как у них обстоит дело с эрекцией. Бывало ли так, что у них не вставал? Если да, то при каких условиях? Свои эрекции Леонард начал называть «Гамби». Имелись в виду ситуации, когда все гнется, становится податливым, как фигурка из детского мультика. «Иногда у меня бывает прямо-таки настоящий Гамби», — говорил он. Он переживал, а вдруг велосипедный поход по Орегону, совершенный им однажды летом, сказался на его простате. Отправившись в библиотеку, он отыскал статью, где приводились результаты исследований эрекционных нарушений у спортсменов — участников велогонки «Тур де Франс». Леонард со своим замечательным умом и всегдашним умением рассмешить успел расположить к себе разных людей, у многих в душе сохранились добрые чувства и приятные воспоминания о нем. Теперь, когда он звонил всем без конца, этот запас с каждым звонком таял: люди ждали, пока он перестанет ныть, пытались разговорами вытащить его из депрессии, и момент, когда все запасы хорошего отношения к нему истощились, наступил не скоро.
Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 128
