убийство), Сибулля-Талуне (подделка кредитных билетов), Муса (женоубийство) и других.
(Данные приведены на 1910 г.)
Коновалову вовлекла в преступление Павлова, заручившись согласием Телегина. Они, конечно, не убивали из любезности. У этого мрачного дела мрачный мотив — корыстная цель. Связав Коновалову общим преступлением, можно эксплуатировать ее без пощады. Но муж чуть все не расстроил добрым отношением к жене. Его белая горячка прошла, он стал совсем иной, согласился возобновить отдельный вид на жительство и пошел для этого с женой в участок. Этому Павлова помешать не могла. Легко представить себе, в каком состоянии она осталась в квартире.
И вдруг неожиданная удача для Павловой — супруги возвращаются ни с чем! Анна Коновалова идет грустная: выгнали пьяного мужа из участка, не дали отдельного вида. Горе для Коноваловой, радость для Павловой, но она понимает, до завтра ждать нельзя, — завтра он протрезвится, опять пойдет в участок, и тогда все кончено. Теперь или никогда! Она впала в какое-то нечеловеческое бешенство. По словам Коноваловой, «она точно зверь была, не похожа на человека, не то что на женщину. Я не знаю, что с ней сделалось». Этого точно не знаем и мы. Суд отказал в защите Павловой, в вызове экспертов-акушеров. Между тем Павлова разрешилась от бремени в конце ноября и это мог быть послеродовой психоз. Могли быть и другие причины. Гнев и отчаяние, когда, казалось, все погибло, резкий, внезапный переход к радости при возвращении из участка и сознание, что уже теперь надо действовать, что отсрочка лишь до утра, могли вызвать прилив крови к голове, то есть исступление. Что б это ни было, Павлова становится страшной — в ней развивается дикая, усиленная энергия. Она требует немедленного убийства, она хватается за буйные, пьяные слова Петра, она, точно в каком-то припадке, наступает на растерявшуюся Коновалову: «Он не даст, не даст тебе вида, от него надо отделаться!» Такая дикая, лихорадочная энергия страшно действует, особенно на слабые натуры. А Коновалова в эту минуту, когда она должна противостоять страстному натиску на ее полудетскую волю, даже плохо сознает окружающее. Она выпила водки и коньяку недостаточно для потери сознания, но достаточно для того, чтобы ослабить способность психического сопротивления. Голос Павловой стучит ей в уши, комната идет кругом, сознание туманится. Атмосфера сгущается до кошмара. И среди всего этого буйствующий, что-то кричащий муж. Если бы ей внушали, например, убить мать, любовь, затаившаяся хоть в виде инстинкта, даже в этом хмельном чаду дала бы отпор, а здесь нет этого инстинктивного отпора, она одурманена дикой энергией Павловой, она почти вещь в ее руках, она не сознает чудовищности своего поступка, ей только смутно страшно. Ей говорят, что что-то надо сделать — и она делает. Они стали перед образом — и она вместе с ними, они велят ей дать шнурок — и она дает, они делают перед ней петлю — и она понимает: «Да это, чтобы убить», но она не представляет себе убийства. При таком помутившемся сознании верит ли она в совершение преступления? Связывает ли она свои поступки с имеющими быть последствиями? Часто даже хладнокровный убийца, когда подкрадывается к своей жертве, когда вынимает нож, до последней секунды не верит, что убьет. И вот почему во всех ее чистосердечных показаниях сейчас же после ареста, на предварительном следствии, здесь она повторяет: «Я была как во сне. Я не верила, не верила, что его убьют». В таком состоянии она не могла в это верить!
Да, сознание, конечно, есть, но такое смутное. Мысли скачут, не поймаешь ни одной. Помрачение идет постепенно. Сначала ей страшно, она плачет, она сопротивляется, как может. Она хватает пьяного мужа за руку: «Петя, уйди! уйди! На свою голову сидишь!» И он бормочет ей заплетающимся языком: «Я тебе дам отдельный вид на жительство». Но Павлова кричит на нее: «Не вмешивайся! Раз я взялась за дело, я его и кончу!» И когда через несколько времени второй раз взяла мужа за руку Коновалова, не ответил он ей, неподвижно упала его рука, и она сама обернулась к ним уже с тупым, отуманенным взглядом. И когда бесчувственно пьяный Петр Коновалов при свете ночника уложен на ковер ее спальни, когда сделана мертвая петля, ей и тут не представляется, что сейчас начнут душить, хотя она за минуту говорила с ними об этом. Она не может сделать из своих поступков неизбежного вывода. И когда они над ним нагибаются, это для нее совершенно неожиданно. Вдруг он хрипит, судорожно ударяет ее ногами, она падает в обморок и в самый момент совершения убийства находится в бессознательном состоянии.
Согласие Коноваловой было вынужденное. Восемнадцатилетняя, полупьяная, она находилась ночью одна, запертая, с озверевшими людьми. Не могло быть другого сопротивления, кроме бесполезных слез и мольбы, да и оно не могло не замереть, не перейти в полное подчинение».
В заключение с защитной речью выступил присяжный поверенный Г. С. Аронсон. «Господа присяжные заседатели, — начал он свое выступление, — ужасно преступление, совершенное подсудимыми, удручает всех картина убийства, но во сто крат более угнетает нас всех та борьба, которая происходит здесь между подсудимыми, борьба не на жизнь, а на смерть. Все они стоят на краю пропасти, и каждый, понимая, что не спастись им всем, обезумев от страха потерять свободу, употребляет невероятные усилия, чтобы столкнуть в пропасть другого. Это положение подсудимых, это зрелище борьбы ужаснее самого преступления, совершенного ими.
АРОНСОН ГРИГОРИЙ СЕМЕНОВИЧ
Родился в Петербурге 18 апреля 1869 г. Образование получил в Санкт-Петербургском университете. С 1895 г. в сословии помощников присяжных поверенных. В корпорацию присяжных поверенных вступил в 1899 г. Красивыми, образными речами, с которыми он выступал во многих уголовных процессах, вскоре обратил на себя всеобщее внимание. Особенно большую популярность ему, как защитнику, принесло нашумевшее в свое время дело Анны Коноваловой. С неменьшим успехом он защищал также подсудимых в других процессах.
(Данные приведены на 1910 г.)
Я помню, как луч надежды блеснул в глазах Коноваловой, когда она услышала речи своих защитников. Она смотрела на вас,
