ты укатила в медовый месяц с Онасисом?
Она не ответила, шатаясь прошла к бару, налила себе что-то из бутылки и залпом выпила. Потом налила еще.
— И мне налей, мам, а то трезво смотреть на тебя в этом сексуальном халатике до омерзения противно.
Дрожащими руками налила и мне. Я подошел, взял бокал и тоже залпом выпил.
— За мое воскрешение. Как видишь, я живее всех живых. Что будешь делать, мама. Миллионер точно не захочет сынишку-проститутку. Или так и оставим меня похороненным? Ты хоть на кладбище ходила? Нееет. Точно нет. Зачем, правда? Диссонанс начнется. Можно почувствовать себя сукой последней!
— Дима! — не кричит, скорее хрипит, нервно достает сигарету, клацает зажигалкой, но та не зажигается, а я хер дам свою.
— Да. Дима. Твоя ночная шалава — Дима. Где твой Онасис, мама? Он знает, что ты снимаешь мальчиков.
— Он…мертв.
— Ух ты. Вокруг тебя, я смотрю, все мертвы. Прям черная вдова. Аааа, нет… я забыл. Мой папаша, кажется, тебя бросил.
Она нервно курит и смотрит куда-то в пространство, в никуда. Ее подбородок дрожит, а пальцы дергаются и с трудом удерживают сигарету. Кажется, она, и правда, удивлена.
— Я искала тебя… я, правда, искала. Мне сказали, что отец умер… а тебя убили. Я хотела помочь деньгами. Я и сейчас могу, Дима…
Повернулась ко мне.
— Дима…прости меня, давай я дам тебе денег, я помогу тебе. Я…
— Ты сука! Вот ты кто. И деньги свои засунь в то место, куда тебя трахают двадцатилетние мальчики!
— Дима…ты в праве злиться, в праве обижаться на меня. Но ты выслушай. Все не так просто, все очень и очень сложно. Давай начнем сначала. Давай попробуем. Мы же не чужие люди.
— Куда уж сложнее. Начиная с бегства моего папочки, все у тебя осложнилось, правда? Кстати, ты мне так и не рассказала, кто он такой. Никогда не рассказывала. Отмахивалась. А мне интересно, кто тебя обрюхатил и свалил. Может, начнем с правды для начала. Ты сядь, мам. Как дед говорил — правды в ногах нет. В тебе ее вообще нет. Но ты все же сядь. А то сейчас упадешь.
И злость берет адская. Она там со своим миллионером, а я…б*ядь, а я все эти годы подстилка таких вот сук богатых, как она.
Мать села на стул, все еще белая, как мел, осунувшаяся, мгновенно постаревшая так, что и косметика не скрывает возраст, и «пластика».
— Давай, мам. Рассказывай.
— Я тогда в институте училась. У него отец был… шишка из правительства. Мы на вечеринке познакомились. Отвез домой. У него машина модная, одежда, говорит не так, как пацаны из нашего двора. А я сама из деревни приехала. Я таких, как он, не видела никогда. Высокий, красивый, пахнет от него дорогими сигаретами. Он комплименты по-французски говорит. Конфеты дорогие дарит, цветы. А я — дурочка… я уши развесила. И…в общем, я с ним около двух лет проваландалась. Думала, у нас что-то серьезное будет, красивое. А он…он женился. Я тогда плакала, вены перерезать хотела. Потом узнала, что беременна. Сказала ему. Он денег на аборт дал, и все. И исчез из моей жизни….Деньги я оставила. Потому что из института пришлось уйти, и стипендию мне больше не платили. Сроки поздние были для аборта. В общем, я оставила тебя. С тех пор не видела его. Я его потом только по телевизору…спустя лет пять.
— По телевизору?
— Да…узнала, что он мэром нашего города стал. Пошла денег для тебя просить. Меня вышвырнули и избили тогда до полусмерти. Он сказал, еще раз приду — убьет и тебя не признает никогда. Ты маленький был. Не помнишь, наверное. Я тогда еле домой приползла. Тетя Вера еще бинтовала мне руку.
Я помнил. Я все очень хорошо помнил. И то, как у нее лицо распухло от побоев, и то, как рука плетью висела, тоже помнил, и синяки на ее теле, и сломанное ребро. Только сейчас меня не это волновало, а то, что она сказала…
— Кем стал? — хрипло переспросил я.
— Мэром.
Я почувствовал, как кислород покидает мои легкие, как становится трудно дышать, как стискивает горло железными клещами.
— Фамилию его скажи…
— Зачем, сын? Не примет он тебя. Отказался давно. Никогда не примет. Бесполезно. Я тогда ходила, просила. Тест днк говорила сделаю. На все была согласна. Лишь бы из нищеты нас вытащил. А он…он сказал, чтоб мы вдвоем дохли от голода, он и копейки не даст и за шантаж зубы мне повыбивает. Я потом еще раз пришла и…думала, потом сдохну.
— ФАМИЛИЮ СКАЖИ!
Заорал я и почувствовал, как холодный пот градом побежал по спине.
— Геннадий Арсеньевич Свободин. Он и сейчас мэр…
* * *
Знаете, о чем я мечтала? О том, как мы сбежим. О том, как снимем дом на побережье океана…или о маленькой квартирке где-то в бедном районе. Ведь это совершенно неважно. Я бы жила с ним и в шалаше. Жила бы в лесу в палатке, спала бы на траве и смотрела на звездное небо даже без крыши над головой.
Какая разница, где ты, ведь главное — с кем ты. Дом — это вообще понятие относительное. Когда-то я думала, что дом — это те стены, в которых я живу с родителями, а потом поняла, что дом это не «что», а «кто». Дом — это там, где тебе хорошо, и с тем, с кем тебе хорошо. Дима стал моим домом. Вот так быстро. Мгновенно. Я не просто привязалась, я срослась с ним, я вплела его в свою днк и больше не представляла свою жизнь без него. Наверное, именно такая она и есть — первая любовь. От нее теряешь разум.
Я вспоминала тот наш затяжной день. Когда я провела у него дома больше двух суток. Родители уехали за границу, а я… я сказала, что буду жить у подружки. Двое суток бесконечного и безграничного счастья. Двое суток ненормального, дикого и самого безумного секса, о котором я даже не представляла себе, что так может быть.
Дима несколько раз куда-то уходил, а потом, когда возвращался, набрасывался на меня так, будто мы не виделись с ним несколько лет. Он брал меня везде. У дверей, на лестнице, на подоконнике, в ванной. И я была счастлива. Нет, не просто счастлива, я ощутила, что умею летать. Не ходить. Как обычные люди. Боже, каким же это стало неважным — ходить. Нет, я умею летать. У меня крылья за спиной, и
