принялся озираться по сторонам, но никто не мог нас подслушать. Гвардейцы из личной охраны папеньки шли далеко позади, чтобы не мешать беседе охраняемых персон, а других прохожих здесь практически не было.
— Что вы такое говорите, маменька? Ведь империя существует, и государь-император…
— Иногда я забываю, сколько тебе лет, — сказала она, печально вздохнув. — Конечно же, империя существует, но это уже не та империя, как во времена молодости твоих будущих наставников. Время идет, все меняется, и следующая война, если она все же случится, не будет похожа на войну предыдущую, к которой они попытаются вас подготовить. И это не их вина, потому что они тоже прошли через эту же школу, и просто не могут мыслить по-другому.
— И в чем тогда смысл?
Маменька замедлила шаг и положила затянутую в лайковую перчатку руку на мое плечо.
— Смысл в том, чтобы попытаться пройти через все это и сохранить себя, Жорж, — серьезно сказала она. — И помочь сохранить себя твоим друзьям. Быть может, если вас будет достаточное количество, вы сможете что-то изменить. Но пока этого не произошло, пока ты еще недостаточно взрослый, тебе придется играть по их правилам.
Я никогда не видел маменьку с этой стороны. Она была великосветской дамой, способной поддержать разговор с любым человеком на любую тему, поддержать, понять и утешить, вовремя отпустить какую-нибудь шутку, чтобы снять напряжение. Но это был автоматизм, отработанная за годы привычка, защитная броня.
И похоже, что сейчас, на пороге нашего с ней расставания, эта броня дала трещинку, точнее, она сама позволила этой броне дать трещинку и сквозь нее прорвалось что-то настоящее. Что-то искреннее. Что-то, во что она хотела бы верить.
— Запомни главное, Жорж, — продолжала она. — Один человек может что-то сломать. На самом деле, один человек, достаточно сильный и целеустремленный, может сломать что угодно. Любой самый отлаженный механизм, самую грандиозную постройку. Разрушать легко. Но для того, чтобы что-то построить, человеку нужны соратники.
— И я обрету их в военной академии? — уточнил я.
— Да, может быть. Надеюсь, что да, — сказала она. — В противном случае ты просто проведешь там время в соответствии с давними традициями своего рода.
Связи.
Папенька тоже говорил о чем-то подобном, только другими словами. Дружбу, которая завязалась в академии, он пронес через года, и теперь, когда вчерашние курсанты стали князьями и графами, эта дружба оказалась очень полезной в укреплении позиций нашей семьи и государства в целом.
Эти связи крепче гранита, говорил папенька, и именно они являются фундаментом империи.
Маменька, видимо, хотела сыпануть в этот гранит песка….
Позже я осознал, что мои родители не любили друг друга. Их брак был договорным династическим союзом, где решения принимали не они, а тогдашние главы семейств, и все было решено чуть ли не до их рождения, и гораздо раньше их совершеннолетия, и в результате два сильных старых рода стали еще сильнее. Родители относились друг к другу с уважением, но не более того, и большую часть времени спали в отдельных апартаментах.
Когда мне исполнилось пятнадцать, папенька попытался разыграть со мной ту же карту, но, по счастью, времена все-таки изменились, и мне удалось увернуться от помолвки. Впрочем, к этому моменту наш семейный клан был уже настолько могуществен и влиятелен, что не особо-то и нуждался в укреплении старыми проверенными методами.
Скорее, это была часть политической торговли, связанной с советом князей, и в какой-то момент расклад сил там изменился, и папенька попросту не стал настаивать.
Политические взгляды у моих родителей тоже были разными. Папенька, как и положено настоящему князю, был консерватор, а маменька тяготела к модной либеральной модели. Может быть, потому что в институте благородных девиц будущих княгинь муштровали не так сильно, как в военной академии…
— Мне немного страшно, — признался я. Ни папеньке, ни, тем более, деду, я никогда бы такого не сказал, но чувствовал, что здесь и сейчас меня поймут.
— Мне тоже, Жорж, — сказала маменька, обнимая меня за плечи. — Но это абсолютно нормально на пороге перемен. Будущее всегда немного пугает. Ведь оно может оказаться совсем не таким, какого мы ожидали. Но я верю в тебя, мой храбрый мальчик, и я верю, что ты все преодолеешь и не позволишь всем трудностям…
Я отлично помнил, чем закончился наш с ней разговор, но в этот раз что-то пошло не так.
Вокруг резко потемнело, словно на столицу опустилась ночь. Кто-то испуганно вскрикнул, я услышал топот тяжелых гвардейских сапог у себя за спиной.
Но я не посмотрел назад. Мой взгляд был прикован к небу.
Облака, вечной завесой скрывающие наш город от солнца, вдруг резко почернели, словно в них плеснули чернилами. Это не было похоже на ночь, это выглядело так, будто их поглотила сама тьма.
Автоматические фонари на набережной так и не зажглись, я слышал испуганные возгласы прохожих, и все еще не мог отвести взор от неба.
Тьма опускалась. Она выбрасывала в город протуберанцы, которые достигали земли и разрастались исполинскими стенами, и пелена тьмы поглощала Петербург.
Тьма была уже рядом.
Я видел, как двое гвардейцев, не успевших добежать до нас, были поглощены темным щупальцем. Они просто вбежали в область тьмы, и не выбежали из нее. Словно их никогда и не было.
Мое сердце билось так, словно готово было вырваться из груди. Маменька прижала меня к себе, обнимая за плечи, в тщетной попытке уберечь.
— Не смотри наверх, Жорж! — сказала она, но тьма была уже повсюду.
Прошло всего несколько секунд, а город был уже полностью поглощен ею, и мы с маменькой стояли, прижавшись друг к другу посреди черной пустоты, и в какой-то момент я с ужасом обнаружил, что обнимаю лишь тьму. Что маменьки больше нет, как нет и гвардейцев личной гвардии Одоевских, нет набережной, нет Финского залива, нет самого Петербурга, что я остался один, и сейчас тоже буду поглощен черной пустотой.
— Нет! — крикнул я.
Я не понимал, что происходит, куда подевалась маменька, другие люди и сам Петербург, и откуда взялось это дьявольское наваждение, но это не имело никакого значения.
Я — все еще Георгий Одоевский, потомок славного княжеского рода, я все еще владею молниями и просто так, без боя, я не сдамся.
Я ударил во тьму первым разрядом, и она немного отступила. Я бил еще и еще, аккумулируя всю доступную мне энергию, вычерпывая резервы своего организма до самого дна и отвоевывая у тьмы метр за метром.
Я снова увидел брусчатку набережной под своими ногами, услышал плеск воды, вдали вырастали силуэты зданий… Я бил тьму своими молниями, в надежде, что она вернет не только город, но и людей, и в первую очередь — мою маменьку, и
