Настал черед Марианны. Она считала, что я слишком много думаю и что мои мысли мне мешают, я, видите ли, слишком занят тем, что случится потом, тогда как мне следует понять, что мы, люди, должны заниматься делом, а не цепляться за воспоминания. Лично ей наплевать на все, кроме того, что происходит в данную минуту, сказала она, и мне нужно поступать так же. И кроме того, мои размышления носят слишком общий характер. Ведь речь идет о нас двоих (она проигнорировала мои слова о том, что я ни минуты не допускал, что речь идет о ком-то, кроме нас). Какое нам дело до других? Их опыт не имеет к нам отношения и никогда не будет иметь, главное — было ли нам хорошо вместе? Да, черт подери, конечно, было. Ну вот, видишь. Значит, я права, сказала она.
283)
Я сказал Марианне, что проблема в том, что она не умеет слушать. Как это не умею, возмутилась она. Не умеешь, сказал я. Марианна утверждала, что умеет. А мне кажется, что ты не слушаешь, сказал я, но она считала, что я не должен придавать слишком большого значения тому, что кажется. Она умеет слушать, и хватит об этом.
Тогда скажи, почему же так получается, что, когда тебе что-то не нравится, я обязан с этим считаться, а, когда что-то не нравится мне, ты с этим не считаешься? По ее мнению, это, возможно, объяснялось тем, что уж если ей что-то не нравилось, то она была целиком и полностью против, а я — нет. Это потому, что она — честная, сказала она. А я — трус (и был трусом все то время, пока мы были вместе). Мне следует поскорее понять, что нельзя быть против только отчасти, как бы немножко против, потому что такое «немножко» никто даже не заметит. По ее мнению, это трусость.
Мне нечего было на это возразить. Кто знает, может, она и права.
284)
Через два-три вечера Марианна вернулась к теме о себе и о том, что значит либо да, либо нет. В этой связи она довольно часто упоминала про мою трусость. Я разозлился и сказал, что понял, куда она клонит, но, если ей хочется, она может повторить это еще несколько раз (если она думает, что иначе до меня не дойдет). Она назвала меня высокомерным невежей и сказала, что я даже не пытаюсь казаться другим, потому что вполне собой доволен.
Мы помолчали, а потом я сказал, что она не должна сомневаться в том, что я ее очень люблю. Тогда и она сказала, что тоже любит меня. И мы посмотрели друг на друга.
285)
Но все это, сказал я, вовсе не означает, что нам непременно надо снова съехаться и жить вместе. Марианна поинтересовалась, что же в таком случае это должно означать? О совместной жизни не может быть и речи, сказал я. И Марианна объявила, что мы получили лишнее доказательство моей невероятной трусости. Моя трусость тут ни при чем, сказал я. Но Марианна считала, что при чем. Трусость и не что иное, как трусость.
286)
Однажды вечером я достал из морозилки вафли и сказал, что мы могли бы остаться друзьями, хотя и живем врозь. Нет, не могли бы. Только не это. Вот сейчас ты сама говоришь как лестадианка, сказал я, и она призналась, что я прав. Одним словом, согласилась со мной. Так что мы можем быть друзьями.
Но что, собственно, значит быть друзьями? — спросила Марианна, и оказалось, что никто из нас не может четко определить границы дружбы. Мне было интересно, означает ли это, например, что мы можем заниматься любовью (ну раз-другой, если так сложатся обстоятельства). Да, Марианна считала, что это дружбе не помеха. Ну а сейчас, например? — спросил я. Вполне, сказала Марианна. И мы сбросили с себя одежду.
287)
Как и раньше, я иногда засыпал под ее болтовню. И она не понимала намеков. Если я начинал ходить по комнате и несколько раз принимался чистить зубы, она спрашивала, боюсь ли я, что у меня заболят зубы, и предлагала сходить со мной к зубному врачу.
288)
Иногда я проявлял интерес к беседе, и мы обменивались мнениями по какому-нибудь вопросу. Я спросил, что она думает о старости (возьмем, к примеру, полковника). Должен ли человек постоянно думать о старости, готовиться к ней, или стоит о ней вовсе забыть? Я сказал, что сам иногда довольно много думаю о старости. Что она на это скажет? Нет, она не считала, что о старости надо забыть. Вовсе нет. Однако не стоит слишком забивать себе голову этими мыслями, и она искоса взглянула на меня, но я не смог истолковать ее взгляд. Ей легко представить себя в старости, сказала она (может быть, следует уже начать к ней готовиться). Я понял, что намного опередил ее, ведь я уже давно причислил себя к тем, кто прекрасно себя чувствует до глубокой старости.
289)
Марианна спросила, какой бы я изобразил ее, если бы кто-нибудь спросил меня о ней. Почему ей это интересно? Да так, просто пришло в голову. Я сказал, что прежде всего назвал бы ее очень доброй. Доброй? — удивилась Марианна. Да, сказал бы, что она необыкновенно добрая и хорошая девушка. Она сказала, что плохо относится к слову «добрая», оно ей никогда не нравилось, и я предложил ей пересмотреть свое отношение к этому слову.
290)
Теперь Марианна приходила ко мне часто. Два коротких звонка, и ее лучезарная улыбка, когда я открывал дверь. Однажды я заснул, и она с обидой спросила, неужели она такой скучный человек, что я не выдержал и уснул. Я ответил, что, честно говоря, ужасно устал и не могу знать, интересный она человек или нет, ведь я же проспал все, что она говорила.
Марианне не понравился мой ответ, и она сказала, что может хоть сию же минуту уйти. Пусть я не думаю, что ей некуда пойти. Да я и не думал. И если у меня есть занятие получше, надо было так прямо и сказать. Что значит получше? — спросил я. Сейчас лучше всего — это немного поспать. И она ушла домой. Доброй ночи, сказал я. И тебе тоже, ответила Марианна.
291)
Как-то вечером я спросил у Марианны, верит ли она, что человек обладает свободной волей. Еще бы, ответила она. Но вообще-то, нечего притворяться, будто тебя это занимает, сказала она. Она прекрасно знает, что мне до лампочки и воля, и тому подобные штучки. Я рассердился и спросил, задумывалась ли она хоть раз, какие между нами были отношения. Она ответила, как раньше, что ее больше интересует настоящее, чем все остальное, а потому она никогда не думала, какие там между нами были отношения, сказала она. Никогда? — спросил я. Да, почти никогда. То есть, как я понимаю, совсем не часто.
292)
Теперь Марианна приходила каждый вечер. И начала звонить мне на работу и спрашивать, что захватить с собой (может, немного яиц? Или паприку?). Я отвечал, что это было бы неплохо.
И она по-прежнему говорила о тишине, о том, как она любит уединение. Что покой надо находить в себе. И равновесие. И еще она говорила о своей комнате. Комната ей не нравилась. Может, тебе стоит подыскать что-нибудь получше? — спрашивал я, и она соглашалась, но ничего не предпринимала. Иногда она опять спрашивала, не съехаться ли нам. Я говорил, что еще не думал об этом, и вопрос оставался открытым. Ни один из нас не мог придумать на этот счет ничего разумного, и меньше всего Марианна.
