— Ты очень скучаешь по нему? — спросила она. Неплохое начало.
Гримм сделал еще глоток из своего стакана, непроизвольно дернул головой.
— Его никто не заменит.
Прохлада кристалла успокоила Августу, но в тот же момент в ее сознание вернулся образ дяди, сгорбившегося, чтобы бросить землю на заснеженный гроб.
— Помнишь, — спросила она, — когда была еще девочкой, я спрашивала у тебя, почему ты не женился? — Он нахмурился, но она не заметила, чтобы он был сердит. — А ты ответил: «Зачем, если у меня есть твой отец!» А потом сказал: «А если серьезно, где я найду такую жену, как твоя замечательная мать». Ты помнишь это, дядя? Это было во время прогулки по Тиргартену.
Не отводя глаз, Гримм прочистил горло.
— Нет, это было перед тем, как мы дошли до Тиргартена. Там мы гуляли после. Этот разговор был на Унтер-ден-Линден.
Августа усмехнулась, приложила камень к виску, а затем аккуратно положила его на стол, обрадованная тем, что его феноменальная память ослабла лишь на время. В Марбурге его неспособность узнать отрывок из Гейне заставила ее поволноваться.
— Мне было интересно, что ты имел в виду.
Он отпил еще.
— Ты знаешь, что я имел в виду.
— Но все-таки, скажи мне. Хотя бы о маме.
Он пожал плечами.
— Что если бы мне повезло так же, как моему брату, и я бы встретил такую женщину, как твоя мать, я не остался бы холостяком.
— Без сомнения?
Глаза его следили за ней, когда она отошла от кровати к комоду, на котором стояли две керамические фигурки. Она заставила мужчину качать головой точно так же, как Гримм прошлым вечером. Глядя на него, она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.
— Маме было столько же, сколько мне сейчас, когда она была помолвлена.
Последовала долгая пауза.
— Скажи мне, Птица-подкидыш, — сказал он наконец тихим и таким далеким голосом, словно он исходил из другого мира, — что ты хочешь знать?
Птица-подкидыш. Это пришло издалека. Это было название одной из сказок, которая нравилась Гюстхен в детстве, где была строчка, особенно поразившая ее детское воображение, и она постоянно просила его ее повторять: Ни сейчас, ни когда-либо я тебя не покину. И однажды он рассказал ей, не объясняя почему, что строчка эта еще до ее рождения очень много для него значила.
Слезы побежали по ее щекам. Сказку, сказку, сказку, — вспомнилось ей. Чувство смущения ушло, она заставила себя улыбнуться и сказала старику, чья голова перестала трястись:
— Я хочу знать мою собственную историю. Ты говорил когда-то, что у каждого есть своя история.
— Твою? Но что я могу рассказать тебе, милая?
Она покачала головой, огорченная своей глупостью. Слезы потекли сильнее.
— Прошу прощения. Я слабовольная. Моя мать не позволила бы себе такого, когда ей было за тридцать, правда?
— Ты не слабовольная, Гюстхен.
Добрые слова, но ей нужно было, чтобы он поднялся с кровати, подошел к ней, и она ощутила его прикосновение. И на самом деле она сравнивала себя не с матерью.
— Ты не слабый, — сказала она. — Ты никогда не плакал.
— О, плакал, — ответил он так быстро, что, казалось, сам себе удивился. — Лишь раз, насколько я могу припомнить. Но плакал.
— Я боюсь, дядя, — призналась Августа как ребенок, размазывая слезы по щекам тыльной стороной кисти, глядя на керамическую фигурку женщины.
— Ты взволнована, Гюстхен. Есть ли в самом деле чего бояться?
— Да, — ответила она резко. — Неведения.
И вытянула палец, чтобы заставить фигурку качать головой. Керамическая головка осталась неподвижной. Она попыталась снова.
— Она трясется, — заикаясь, проговорил Гримм. — По ней надо слегка постучать сбоку. Мужчина кивает, а у женщины голова трясется.
Августа опустила руку, склонила голову перед фигурками, будто стоя пред алтарем.
— Женитьбой, — сказал Гримм, поразив ее, — не для каждого всё кончается.
— Кончается?..
Она взглянула на него, но выражение его лица ничего ей не сказало. Она даже не совсем поняла, о ком он говорил. А говорил он с явным чувством, и это наполняло ее благоговейным страхом и смущением, хоть она и не понимала толком, почему.
— У тебя кто-нибудь есть, Гюстхен?
Это было неправильно. Она пришла поговорить не о себе — по крайней мере, не о середине или конце своей истории. Кто-нибудь… Она быстро потрясла головой, затем призадумалась и пожала плечами. Его следующие слова доказывали, что у них разные цели:
— Когда придет время, ты узнаешь. Тебе придется узнать — кем бы ни был этот человек.
В глазах его было какое-то предупреждение и одновременно разочарование, подумала она. Ей пришла в голову ужасная мысль, что Куммель, возможно, вел себя неосмотрительно в отношении того, что произошло между ними.
Внезапно она поняла, что это похоже на правду. Она знала, что Куммель и Гримм разговаривали в парке по пути сюда. Когда она спросила старика, о чем они говорили, и он сказал: «Мы рассказывали друг другу разные истории». Ужасно нервничая, она вдруг почувствовала, что бессознательно дошла до двери и взялась за ручку.
Гримм, лежавший на кровати, выглядел неестественно одеревенелым, будто весь сосредоточился на боязни нового приступа. Но Августе показалось, что он пытался удержаться и чего-нибудь не сказать. Разговор всегда подождет. Он так долго не разговаривал с ней; даже приезд сюда ничего не изменил. Она подозревала, что в душе он никогда не покидал своего письменного стола в Берлине, где был в безопасности за великой колючей изгородью из книг, под взором огромных строгих портретов предков, безумно беспокоясь о бисмарковских «железе и крови».
— Я думаю, мы очень близки, ты и я, — сказала она с какой-то безнадежной смелостью. — Возможно, невзирая на внешность, мы очень похожи.
— По части преданности семье — да…
— Нет, — осмелилась она прервать его, — я не это имею в виду. Не совсем это. Похожи в том, чего хотим от других людей. Как мы выбираем свое положение в этом мире. В этом отношении, полагаю, я многое взяла от тебя.
Она подошла настолько близко, насколько могла. Ближе, чем могла себе представить. Но при всей симпатии за его улыбкой она видела презрение к ее хождению вокруг да около. Все же это был человек, для которого детали значили очень много. И была одна деталь, которой Августе больше всего не хватало: веские основания, точные ссылки, детальные примечания.
— Я не могу делиться мудростью, Гюстхен, — сказал он. И она это знала. Раздача мудрости была скорее во вкусе его младшего брата. «Будущее — это земля, для которой нет карты», — сказал бы тот сейчас или еще что-нибудь в этом роде. Но Гримм, отказываясь так себя вести, выглядел лишь мудрее. — Твоя жизнь еще впереди. Слишком рано об этом говорить.
