Мы все-таки покидаем этот город.
— Артур… — шепчу я, глядя на него снизу вверх и положив руку на край закреплённой каталки. — У нас получилось. Хоть так, но получилось. Скажите, а он может меня слышать сейчас? — чуть повысив голос, обращаюсь к ассистентке, которая к этому времени тоже начинает казаться мне каким-то обученным медицинским андроидом.
— У него болевой шок, он предполагает реакции, — отвечает она протокольно вымуштрованным языком. — Степень средняя, не тяжёлая, за стуки должно пройти, работа ЦНС постепенно восстановится.
— И… что это значит? Я могу говорить с ним? Могу общаться?
— Конечно, можете. Только без стрессообразующих факторов. При их наличии время восстановления может увеличиться.
Так, ясно. В переводе на человеческий это значит — надо говорить Артуру приятные вещи, и тогда ему станет лучше. Не напрягать.
Пока думаю, с чего начать, продолжаю смотреть на его лицо — или мне кажется, или выражение его слегка изменилось, стало менее напряжённым. Ох, как же хочется дотронуться к нему, провести пальцем по горбинке на носу, по ямочке на подбородке и тонкому шраму над верхней губой — первому привету от безграничной любви его семейства. Сегодня к этому шраму прибавились и новые… Много новых. Рубцы от ожогов и стянутая обгоревшая кожа — это намного серьёзнее, чем тонкий шрам на лице, но… Если я и могу о чём-то жалеть, так только о том, что ему пришлось вынести эту боль. На мое восприятие это никак не влияет. Ни на йоту, ни капельки.
Когда-то, в самом начале я была уверена, что запала на его фактурную внешность, потом — на то, как нам хорошо вместе, и только потом поняла, что просто… на него. На него самого, на то, какой он есть и какой будет, несмотря на любые изменения, возраст, шрамы или залысины. На что угодно. Когда вам нужен сам человек — его сердцевинка, его суть, все остальное не важно.
Сегодня я спасала его лицо, чтобы не испортить что-то действительно прекрасное — но не потому, что не смогла бы любить его другим. Я закрывала ему именно лицо, понимая, что изменения с ним человек переживает тяжелее всего. А, значит, я всё-таки, надеялась, что мы выживем.
И пусть его идеальное, рельефное и чистое тело осталось только на моих снимках — на тех, где он слишком красив для любой одежды — я не могу испытывать сожаление даже по этому поводу. Потому что и на фото, и в моей памяти — такой, каким я увидела его впервые: на корте, с мячиком, пойманным после удара о стенку; и сейчас, в повязках и бинтах, с катетером, вставленным в вену — это всё Артур. Он рядом. И он жив.
А я люблю его… любым. Просто за то, что он есть.
— А помнишь, — вспоминая о мыслях, впервые посетивших меня на хуторе, начинаю говорить я, продолжая смотреть, как за окном мелькают деревья и кустарники. — Помнишь, я говорила о том, что мы будем делать, когда приедем домой? Мы бросим вещи прямо в коридоре, упадём на диван и будем просто лежать и никуда не спешить. Ни от кого не прятаться, ни с кем не встречаться. Помнишь? Мы так и сделаем, когда вернёмся из больницы, когда тебя выпишут. А на выходных мы будем спать допоздна и есть прямо в постели. Мы будем спорить с тобой, кто первый принесет завтрак, потому что я обожаю делать сюрпризы, а ты — очень азартный и не любишь проигрывать. А потом мы будем гулять — я покажу тебе мой город, в который ты так хотел попасть, все самые лучшие места. Будем есть сладкую вату или пить вино, или играть на спор, и ты снова разнесешь меня в пух и прах. А я буду должна тебе кучу самых разных желаний — ты главное придумывай позаковыристее, ты знаешь, я всегда проигрываю в спорах. А если мы будем ругаться, то придумаем какое-то стоп-слово, и когда кто-то один его скажет — нужно будет сразу прекратить кричать и начать целоваться. А когда я буду уезжать, мы будем висеть в фейстайме целыми сутками, я буду показывать тебе, где и над чем я работаю. Мы потратим все наши интернет-лимиты, будем закупать дополнительные гигабайты тоннами, и на нас славно наживутся поставщики интернета…
Меня так увлекают рассказы о нашей будущей жизни, что я прихожу в себя только когда мы проезжаем странный памятник-символ нашего города — большой полумесяц с копной ржаных колосьев и вечной надписью про житницу. А это значит, что всего через пару километров заканчивается черта нашего города и начинается область. Уже совсем скоро!
— А потом мы построим дом! — в учащенном темпе начинаю я, чувствуя, как волнение возрастает по мере приближения к этой невидимой границе, которую мы никак не могли пересечь. — И сделаем там всё, как хотим. Мы построим тебе корт во дворе… Или внутри, крытый! Как захочешь! А у меня будет большая студия, и я опять начну снимать на плёнку — я давно собиралась, почему бы и нет? А если мы будем мешать друг другу, или мельтешить — а я люблю мельтешить, ты сам в этом убедишься, мы разделим дом на две половины, твою и мою. И будем уходить туда, отдыхать в тишине и покое. И если кто-то один ушёл на свою половину, другой не сможет его оттуда вытянуть, пока он сам…
— Не надо.
Что? Мне это послышалось? Такая себе звуковая галлюцинация, нервы шалят, или лекарства подействовали?
Но я не только слышу это — но и вижу. Очень четко вижу, как Артур открывает глаза. Под левым веком у него лопнули сосуды, от чего глаз выглядит красным, будто залитым кровью, а на правом обгоревшие ресницы смешно и странно топорщатся.
— Что — не надо? — повторяю за ним, стараясь, чтобы голос не дорожал от волнения.
— Не надо… делить. Дом. Мы и так… все решим.
— Ну… хорошо. Я думаю, ты прав. И так решим. Обойдёмся без этого.
Чувствую, как по моим щекам текут слезы, и снова хочу вытереть глаза, особенно тот, который ужасно чешется под новой повязкой — и опять вспоминаю, что перевязанными, пекущими сквозь бинты руками, не смогу это сделать.
Ну и ладно. Пусть текут. Это не стыдно — плакать от счастья и не скрывать это.
— А ты знаешь, что скоро выезд из города?
— Да? — глядя на меня, Артур облизывает пересохшие губы, и в этот момент я надеюсь на одно — что его препараты намного сильнее, чем мои, и вместе с сознанием к нему не вернулось дикое ощущение боли, которое вызывает обожженная спина. Но, судя по его реакциям, он не против, чтобы я и дальше его развлекала, отгоняя мысли о пережитом недавно.
— Да, очень скоро. Я помню эти места, еще с детства. Сначала памятник колоску, а потом граница города. С минуты на минуту, вот-вот.
Из-под покрывала он чуть свешивает вторую руку — такую же перебинтованную, как моя, и я касаюсь ее своей, тоже в бинтах. Еле-еле. Пусть у нас не получается полноценного пожатия — это временно. Скоро все изменится. Всё пройдет, всё раны заживут. И мы будем держать друг друга за руки крепко-крепко.
— Мы никогда не вернёмся сюда, — говорит Артур, пристально глядя мне в глаза.
— Никогда не… — вообще-то, я хочу сказать «Никогда не говори никогда», но в этот самый момент мы проезжаем мимо освещённой надписи с перечеркнутым названием нашего города — так стремительно, быстро и просто, как будто не было всех этих жертв, и нервотрепки, и очень странных, часто пугающих событий.
