— Деточка, ну хорош выдумывать, — неожиданно тихо, но уверенно обрывает ее медсестра, также наклонившаяся ко мне, чтобы протереть лицо и наложить новые повязки на место старых, сорванных при пожаре. — Нашла, когда свои байки травить… Ох, молодежь! Совсем совести нет, всю по ходу растеряли.
— Я не выдумываю! — в голосе Эмельки звучит настоящее, непритворное возмущение. — Вы там не были, не знаете, вообще… что случилось, а нос свой суете!
— Эмель… Не надо… Не волнуйся, — мне очень хочется ее успокоить, глядя на то, как она реагирует из-за того, что не смогла выполнить обещание. — Ты не виновата, правда… Там были взрослые. Много взрослых. Как ты могла с ним справиться? Я просто спросила, чтобы узнать, как так вышло, вот и все. Я так и подумала, что без важной причины… ты бы не стала… Не отошла…
— Вот именно, что взрослые, — непоколебимым тоном добавляет медсестра. — Это сейчас они враги, потому что не дают вам ваших вольностей. Вот вам и в радость оббрехать их, лишь бы напакостить или наперекор что-то сделать. А что вы о жизни знаете? Ничего! Выросли в своих интернетах, все вам не так! Все человеческие ценности уже перевернули… Молодёжь! Что из вас только получится… — продолжает бурчать она, и я понимаю, что это — самая типичная реакция на случившееся. Никто не поверит Эмельке, подростку протестного возраста, или мне, приезжей, не вписавшейся в здешние правила жизни, или Артуру — отщепенцу, пошедшему против воли семьи и матери, которая своим детям хочет только лучшего.
Даже если бы она лично присутствовала при том, как нас запирали и швыряли камни в окна — все равно нашла бы этому какое-то оправдание, причину, почему это правильно. И, к сожалению, эта медсестра — одна из многих, тех, кто никогда не встанет на нашу сторону и даже не подумает о том, чтобы привлечь к ответственности устроивших погром.
— Не обращай внимания, Эмель… — уворачиваясь от заботливых движений медсестры, которые резко становятся мне неприятны, говорю я. — Ты не виновата ни в чем. Все в порядке. Больше никаких вопросов к тебе. Не волнуйся только, ладно?
Надеюсь, она меня слышит — от обилия звуков, грохота и суеты вокруг на меня опять накатывает головокружение. И, на секунду прикрыв глаза, я пытаюсь отгородиться от воя сирен — кажется, приехала либо еще она скорая, либо пожарная. А, может, и и то и другое вместе.
Шум становится плотнее, накатывает на меня волнами, и я сама не замечаю, как вновь теряю ощущение времени, приходя в себя только когда вижу докторшу — ту, которая осматривала меня первой и договаривалась с Борисом Олеговичем о транспорте.
— Так, девонька, хорош, хорош лежать. В машине отлежишься, пришло время ехать. Аккуратно, аккуратно, понимаем ее под руки… Ты как — идти сможешь, или лучше стульчиком?
— Что — стульчиком? — хрипло переспрашиваю ее я, пытаясь понять, что происходит и что мне надо делать.
— В спецмашину грузиться будем! Как тебя переносить говорю — ногами с поддержкой пойдешь, или отнести стульчиком?
Мне почему-то ужасно не нравится этот «стульчик». Кажется, что такой способ предназначен совсем для немощных, и я отрицательно качаю головой.
— Я сама… Сама дойду!
— Резвая какая, ты смотри! Хорошо, тогда идём с поддержкой… А ну-ка, ребят! Давайте, аккуратно ее поднимайте… А дальше посмотрим, как наша красавица себя поведёт. Только держите крепко, чтоб не побежала, а то она такая — с неё станется!
Все еще туго соображая, я не могу понять — ее последние слова шутка или нет. Но, снова прикрыв глаза, я чувствую, как спиной отрываюсь от земли, и тут же начинаю искать опору, пытаясь встать, упереться ногами во что-то твёрдое. Мне очень не нравится это ощущение подвешенности — слишком напоминает ту странную невесомость, в которой я находилась до того, как меня привели в сознание.
Два санитара — именно их я вижу по бокам, озираясь, и понимаю, что зря отказалась от этого самого стульчика. Наверняка, они бы и его сделали так же бесстрастно-профессионально, как они держат меня — за спину и закинув мои руки себе на плечи. Я совсем не ощущаю себя немощной, хотя, стоило только подняться, как снова нахлынуло головокружение и слабая тошнота, а ожоги, добавившиеся ко вчерашним побоям, не прекращают жечь, словно маленькие огни, оставшиеся на память о большом огне, в котором мы сегодня побывали. Но при этом мне помогают как будто два хорошо обученных робота — по этой специфической вышколенности я понимаю, что это та самая платная бригада спецпомощи, которая повезёт нас с Артуром в областной центр.
Быстрее бы оказаться рядом! Быстрее бы убедиться, что все худшее, наконец, позади. Меня совсем не пугает, что я могу там увидеть. Я слышала, что Артур сильно обгорел со спины, что он в болевом шоке. Ничего, ничего, мы со всем справимся, ведь мы — мы просто живы. Нет ничего лучше обычного предвкушения жизни, ее проблем, рутины и в чём-то банальности после того, как ты успел с ней нешуточно попрощаться.
Мои надежные роботы-санитары продолжают механически, медленно и упорно проводить меня через поле, мимо моего бывшего дома, вокруг которого сейчас бегают какие-то странные, похожие на оживших человечков Лего, пожарные — они поливают практически полностью сгоревшую крышу не очень мощной струей из брандспойта, а вторая бригада заливает окна — пустые и чёрные, похожие на мертвые глазницы, из которых все еще полыхает пламя, полностью завладевшее местом, в котором я жила, в котором сначала не знала, как убить время, а потом была очень счастлива, в котором принимала гостей — старых друзей, прилетевших ко мне по первому зову, и тех, кто другом только казался, а еще тех, кто изначально приходил ко мне с умыслом разрушить мою жизнь. Пусть у них это получилось — моя здешняя жизнь и в самом деле закончилась.
Но впереди ждёт что-то другое — моя привычная квартира, в которой я буду жить с Артуром, когда он поправится. А значит, это будет что-то новое. Совсем другая история.
Оборачиваясь вокруг, чтобы запомнить место, из которого я так хотела и не могла уехать, встречаюсь взглядами с некоторыми из зевак или соучастников происшедшего — и не чувствую абсолютно ничего.
Не пройдёт и часа, как я переверну страницу жизни в этом городе. Мы с Артуром перевернём.
А они останутся здесь, в атмосфере показного радушия и пресловутой широты души, с любовью к священным традициям, нетерпимостью и порядками, за попытку нарушения которых каждого ждёт коллективный приговор.
Во взглядах некоторых наблюдающих я вижу жалость, но больше — насмешку и презрение. Понимаю, что в потрепанной и грязной больничной одежде, со съехавшей повязкой на голове, сквозь которую проглядывает кривая стрижка и вчерашние кровоподтеки, с перебинтованными и обожжеными руками, еще и синяком в пол-лица, который за сутки расползся вовсю ширь, я выгляжу как живое доказательство того, что случается с людьми, если они идут против местной общины. Но мне все равно. Я, наконец, уезжаю отсюда. А они — остаются здесь, с самими собой, и дальше противясь всему чужому, непривычному, пришлому. А, значит, жизнь здесь снова законсервируется, пока не начнёт бродить и напряжение не рванет сама по себе, уже без нашего с Артуром участия.
