Перепуганные студенты жались к стенкам, а желтый обрубок начал растягиваться и сжиматься, как пластилин.
— Окутанный апейроном, словно глиной, я не то спал, не то бодрствовал. Я питался его древней энергией, а мои жизненные соки питали его. Все знания, что я получал начиная с колыбели и кончая последней вспышкой от удара сапога монаха, протовещество медленно высасывало из моего мозга, обрабатывало, оценивало, анализировало.
Я потерял счет времени и не знал, мимо меня проносятся то ли секунды, то ли года, то ли столетия.
Моя кирпичная темница под монастырем, казалось, спала вместе со мной. Камень легко может перенести ход тысячелетий, совсем не меняясь, так же, как и я.
Сверху, над толщей камня, раздавался грохот, и я не знал, то ли это извержение вулкана, то ли грохочут аркебузы, то ли гнев Господень разрушил стены монастыря.
Но однажды грохот начал усиливаться, стены затряслись, с потолка посыпалась известка, а потом замурованная стена задрожала от яростных ударов, камни рассыпались, и в мою темницу вошли четверо людей в странных, незнакомых мне мундирах. На их форме были незнакомые символы, напоминающие древнегерманские руны. А нашего орла великой Римской империи я сразу узнал. Говорили офицеры на малознакомом диалекте итальянского и по-немецки. Диалекты были мне малознакомы, но смысл речей я понимал, за исключением совсем незнакомых мне слов «дуче», «аненербе» и «СС».
Потом из-за спин офицеров протиснулся итальянский священник, как две капли воды похожий на отца Лоренцо. В руке он держал запыленные фолианты.
Показывая на меня пальцем, священник быстро затараторил:
— Вот ответ на загадку о протовеществе. Тот самый знаменитый ученый Карло Пазоротти, который пал жертвой собственных амбиций, поглощенный апейроном, был замурован в монастырской темнице!
Немецкий офицер в сером мундире недоверчиво присел на корточки и посмотрел туда, где должны были быть мои глаза.
— А эта штука точно соображает? — спросил он на ломаном итальянском, тыкая в меня стэком.
Я собрал последние силы и ответил немцу, пытаясь изобразить берлинский акцент:
— Да пребудет с вами милость Божия, эчеленца!
На этих словах все вздрогнули, немец уронил свой стэк, а священник — запыленные книги.
— Так вы можете говорить? — оправившись, спросил офицер в сером мундире. — Право, даже сам рейхсфюрер придет в изумление от этой невероятной находки.
Я попытался как можно более напыщенно ответить:
— Почтенные синьоры, перед вами то, что осталось от несчастного Карло Пазоротти, которого называли алхимиком трех королей и соперником самого великого Гуго Кентерберийского, который смог подняться в воздух перед глазами Папы Урбана Третьего.
Они забрали мое бренное тело и транспортировали его на грохочущей металлической повозке в лабораторию. Как выяснилось позже, это была огромная тюрьма для военнопленных в баварских землях.
Меня снова поместили в отдельный каземат, приставили дюжих молодцов и троицу ученых-медиков. Снова начались пытки. Уже инквизитор СС, член тайного ордена Аненербе — Наследия предков долго ставил мучительные опыты надо мной, задавал вопросы, чтобы докопаться до истины: как получить протовещество. Но случилось странное: апейрон не желал расти и самовоспроизводиться. То ли оттого, что поменялся климат, то ли не хватало нужных ингредиентов. Куски вживленной сущности отрезали от моего тела, и они тут же умирали. Пар, земля, лед — все шло в ход. Кровь, слезы — о, в них не было недостатка в этих темницах. Мир совсем не поменялся. Орудия и аппараты стали технически более совершенными, а вот страдания и муки остались такими же. Но апейрон защищал меня, окутывая мой разум, и закрывал его от приступов боли, которые шли по моим оледеневшим нервам. Я чувствовал только щекотку.
Потом пробовали оживить его прямо на мне. Инквизитор подключал, о да, я запомнил это слово, электрический ток, воздействовал морозом или отсутствием давления, как в аквариуме с помпой, или высоким давлением, как в Альпах. Но я жил.
