Нас выдвигают на награды, нас подставляют. Торговцы бросают на стол три тысячи, а потом устраивают банкет, пьют и цитируют заглавия, так вдохновенно, что соленые соломки к пиву за ушами трещат. Блажат за наш счет. Оливки, точно глазные яблоки, таращатся на нас со стола. Отливают нам статуэтки, уродские, из проеденной оспой бронзы, до пояса стройные, как эфес, на котором сожмутся когти, с торсом, так резко расширяющимся кверху, будто Джьякометти растолстел. Что ж, скульпторы вправе высечь нас и, как водится, отлить.
Я прочел вердикты более дюжины наград, от простых лауреатов до Нобеля. По идее, все их я должен был бы получить. За поэзию, прозу, и драму, а также за музыкальные, театральные, балетные (за не один пируэт), переходящий кубок из рук воеводы, диплом чтеца-декламатора, все без исключения премии за мир, денежные, за оригинал и за перевод, пардубицкие и пулитцеровские, вплоть до турнира гордецов, где я посеян под номером ноль. Я забрал все, в одном coup du monde.
Заглянем в зубы награжденному коню. Преодолевая преграды, equus laureatus галопирует во славу всего конного дела. С лошадиной чуткостью передает он сложные взаимосвязи, расширяя наше понимание лошадизма. В сложные, охваченные хаосом времена, когда жизненные ценности оказываются под угрозой на каждом шагу, он выходит на прямую, и даже если зад еще буксует в колее, то голова уже думает о цели. В трудовые сезоны в племенном центре он по-прежнему передает гены для будущих поколений. Нас ждет величие, какое не снилось Пржевальскому. Наконец он попадает на цоколь памятника, и спустя много лет местный гид будет объяснять на эсперанто иностранным туристам, стоящим вокруг фонтана в разодранных кроссовках, какому коню этот памятник.
На третий раз он ждал Анну, договорившись о встрече. Она не приходила. В парке — все тот же вечерний спектакль. Дети отбегали от матерей, не реагируя на выкрикиваемые имена, как будто их не крестили. Пятилетний Себастьян — имя слишком длинное для зова по тревоге — решил перекреститься самостоятельно, упал в пруд, переполошив стаю уток, и ревел. Девочки вертели скакалку так быстро, что та аж жужжала, как дрожащая лента в старом проекторе. Старая ясновельможная пани смотрела из-под приставленной ко лбу ладошки, синей и прозрачной, точно пластмассовый козырек, какими неподалеку торгуют инвалиды-колясочники, — нет, не на свои владения, из своих-то выгнали. Продавец ваты, альбинос со щетиной, покрытой сахарной пудрой, без устали помешивает содержимое чана, досыпая сахар в огонь. В пустой концертной ракушке спал лишенный зрителей пьяница и бисировал на другом боку. Анна не приходила.
В кафе, поставленном под кленом, посетители оставляли еду, а потому галки разгуливали по столам и завершали начатое, допивали растекшееся мороженое, уверенные в себе, как будто надпись «Мороженое собственного приготовления» означала «Корм для птиц». Читатель вечерней прессы воевал с трепетавшей на ветру газетой. Вокруг стола сновали рыжие белки в местном, не американском документальном кино, а в американском были бы серыми. Хруст гравия под подошвой отнесем к звуковым галлюцинациям, так как аллейки с момента основания парка были мощеные и самое большее могли шуршать под колесами велосипедов. Так или иначе, Анна не приходила.
И кому же досталась эта коллекция наград? Разведенному католику, педерасту, стоящему по стойке смирно так, что пятки у него расходятся в стороны, а большие пальцы сходятся в стрелку, тщетно указывающую направление, ибо он не продвинется ни на шаг вперед, окаменевшему и согнувшемуся под тяжестью лавров, старому нарциссу, всматривающемуся в поток такой грязный, что даже нутрий тошнит, склеротичной мемуаристке, коварно дописывающей сбывшийся прогноз post factum, под старой датой. Поставила условие, что дневник будет опубликован через двадцать лет после ее смерти, сама того не понимая, что мертвой она была уже при жизни.
Раскланиваются и благодарят, так предупредительно, что можно предугадать рифмы, если бы они еще говорили в рифму. Почему никому из них не придет в голову мысль — и какая простая! — произвести обычный подсчет, сколько на что потратят, по крайней мере остался бы документ, который не врет в глаза, ну разве что — колет. А ведь покупают автомобили, виллы, антиквариат, старинную живопись, туры вокруг Европы, новые квартиры в кондоминиуме с видом на залив, осыпают внуков и кузенов подарками, отдают долги, поселяются в гостинице и, как Набоков, живут в ней так, как будто она их собственность, за вечер могут спустить за карточным столом годовой доход, а им все нипочем — у них облигации, котирующиеся на два пункта выше уровня годовой инфляции. Вот таков проект честной речи. Сила — она только в правде. Во всяком случае, именно этого от искусства требует жизнь. Расчет издержек, калькуляция значительно более интересная, чем сведение артистических счетов.
И вот что в итоге: они благодарят и быстро перескакивают на общие моральные, глубокие, как штольня, рефлексии, растекаются в озабоченности судьбой, в едва уловимых моментах, в тривиальностях, в общих местах, всегда более легких, чем трудное искусство детали.
Анна позвонила вечером. Очень извинялась. Ничего с ней не случилось, только сначала трамвай стоял в длинной пробке из более десятка автомобилей, что скорее напоминало поезд, блокирующий весь город поезд репатриантов из центра в пригородные районы, а потом оказалось, что вместо того, чтобы направиться в сторону парка, он сворачивает в депо. Хотела позвонить, но звонить ему домой было уже поздно, а тогда она еще не знала, что абонент Аньский в нагрудном кармане пиджака носит мобильник, третью камеру сердца, слегка дребезжащий стартер, соединяющий его с миром живых. Поэтому мы неправильно представляем себе абонента, что, дескать, стоит он в прихожей и на листке в блокноте выводит вензель, способный озадачить психолога, что придерживает он плечом трубку, а другой рукой тянется к плите и выключает газ под чайником, приставляя одновременно к разогретому металлу шариковую ручку, которую через минуту возьмет в рот и так застынет с расплывшейся на губе пастой. А вот и нет, ничего такого нет: абонент перевел свой стационарный номер на мобильник и — не поверите — все еще стоит в парке, ждет и блаженно слушает объяснения Анны, которую он боялся потерять до того, как Бог успеет доказать свою любовь к Троице.
— Ничего, — успокаивает он, — пустяки. — Думал, она обманывает, что что-то с ней произошло.
Мысль всегда более безопасная, чем подозрения, что это с нами что-то произошло. Передоговариваются, теперь на вторник, впрочем, возможны коррективы — и парк, в течение часа мрачный (ушли дети, старушка, продавец ваты, ба! — утки попрятались в заросли и спят, повернув голову назад, потому что заснули, пока оглядывались), снова светлеет, что пьяница в эстрадной ракушке ошибочно принимает за юпитеры, просыпается, вскакивает на колеблющиеся, неуверенные ноги и ждет, ждет аплодисментов. На его счастье, как раз подтягиваются приятели с пивом, побрякивающим в упаковках по четыре. Это место, это пиво, думает Адам и чувствует, что сам, с удовольствием — как бы это сказать — дернул? хлебнул?
Как-то раз был я на концерте по случаю вручения премий эстрадным артистам. Играли оркестры легкой музыки. Среди публики преобладала молодежь. Ревела, как только вокалист подходил к микрофону. Падала на колени, когда он бил подставкой о сцену. А когда он завыл, пятнадцатилетние девчата стали рвать на себе одежду и бросать клочки на сцену. Балдели, отравленные выхлопным угаром. Санитары не успевали оттаскивать и класть их по двое на одни носилки, как покойников, предназначенных для захоронения в общей могиле, а под театром мигала фонарями скорая помощь, в которой водитель настроил радио и развозил концерт по городу — нету, нет спасенья. Придя в себя в карете скорой помощи, они продолжали слушать идола. «Еще, — хрипел он в припеве, — еще». И они опять теряли сознание.
