На какое-то время все стихло. И когда показалось, что обстрел уже закончился, кладбищенская ограда вдруг покачнулась, и на голову полетели крошки кирпича. Тяжелый гаубичный снаряд угодил прямо в середину кладбища, заставив вжаться в землю. Отряхнувшись, я стал продираться сквозь кладбищенскую сирень, и она пролилась с веток уже не голубыми, а какими-то красными каплями. А за сиренью, за кустами терновника, сжигая по дороге мрамор крестов и памятников, стремительно опускалось в Днестр огромное кровавое солнце. Опускалось, унося с собой в беспокойную воду крутые стены крепости, горящий плес и пирамидальные тополя, острыми пиками уставленные в закат.
Могилы были взорваны и разворочены. И над вывернутыми наизнанку провалами клубились сумеречные тени. Тени эти выделялись из воздуха, смешивались со вздыбленной землей и буквально на глазах наливались плотью. И на только что еще пустынных кладбищенских дорожках я вдруг увидел людей. Много людей. Они появлялись из-за крестов, из-за кустов сирени, из-за вывороченных земляных комьев, отряхивались и, оживленно о чем-то беседуя, исчезали за воротами кладбища. А перепуганные обстрелом местные жители даже и не замечали, что их становится все больше и больше, больше и больше…
…И время окончательно потеряло свои границы.
* * *
Да и были ли они, те границы?
Не разбирая дороги, я с трудом добрел до того места, где когда-то высилась Тираспольская крепость. Закрепостная слобода была на месте. Закрепостные люди, обретшие свои ремесла еще при Суворове, а потом и при Сабанееве, все так же стучали молотками по наковальням, торговали в лавках, пекли пироги и выплескивали помои на проезжую часть. За палисадниками орали неурочные петухи и визжали еще не зарезанные кабаны. Синие гроздья винограда лениво свисали с крыш, закрывая затаившиеся дворы. Даже грязь была прежней – той самой грязью, в которой когда-то утопала крепость. Только самой крепости не было. Никакой крепости больше не было. Нигде.
Остановив попутный грузовик, я зачем-то поехал на север, к водохранилищу, посчитав, что как раз там и отыщется убежище. И где-то через час уже растерянно стоял посреди дороги, не зная, куда двигаться дальше. Над головой дышал легкий ветер, а с востока надвигалась черная ночь.
Еще недавно здесь, на левом берегу водохранилища, свистели пули. Поэтому стены ветхих строений были выщерблены, а распахнутые двери коттеджей скрипели, отзываясь на малейшее дуновение ветра. В стремительно надвигающихся сумерках правый берег угасал на глазах и угас, оставив вдалеке единственную горящую точку – то ли заблудившийся в лесном массиве фонарь, то ли зацепившийся за ветку одинокий луч уже зашедшего солнца.
Нет, Пушкин был прав: здесь больше жизни нет.
Остановив случайную легковушку, я помчался за ним в Одессу. И через какой-то час с небольшим уже медленно шел вдоль крутого обрыва. Под ногами шуршала высохшая на солнце трава. Акации цеплялись за рубашку микроскопическими колючками. А внизу шумело вечно живое и вечно бессонное море.
* * *
И тут о мои ноги потерлась невесть откуда взявшаяся коза – белая, с черным пятном между рогами. А подняв голову, я увидел девочку. Вернее, это была уже не совсем та самая девочка. Она как-то неожиданно выросла, и под тем же перекошенным коричневым платьем угадывались маленькая грудь и чуть выступающий живот.
– А вот и я! – радостно сообщила она. – А ты где ходишь? Я все жду-пожду, жду-пожду, а тебя нет.
С этими словами она взяла мою руку и, задрав голову, уставилась на меня своими огромными глазами.
– Тс-с! – приложила палец к губам девочка и, встав на цыпочки, ткнулась в мою небритую щеку счастливыми губами. – Теперь я тебя больше не отпущу.
И тут же бесконечная усталость сковала тело. Словно обреченное бегство последних лет, расстрелянные города, гибель друзей, взорванные кладбища и сиротливые церкви спрессовались в единый миг, сковав тяжелым свинцом почти бесполезное тело. Но даже не в этом была трагедия. Трагедия была в том, что маска жизни все еще светилась на лице – смеющаяся маска, украденная когда-то со стены пропитанного лицедейством театра. И ее любили. В этом и заключалась главная трагедия – еще любили. В этом и жила последняя надежда – любили. Хотя меня уже почти не было.
* * *
– Т-с-с! – приложила палец к губам девочка и повела меня наверх, в сторону нависшего над морем холма.
Но не успели мы отойти и нескольких шагов, как за нами увязалась коза. В почти наступившей ночи белым пятном она брела следом по высокой траве.
– Иди, иди отсюда! – прикрикнула на нее девочка. И коза отстала.
Мы принялись подниматься дальше, пробираясь в темноте буквально на ощупь. Я быстро устал и, тяжело дыша, остановился.
– Куда ты меня ведешь? Ты, наверно, не знаешь, но жених – это совсем не я. Я уже давно не жених.
– Не жених, нет, не жених. Ты мой ребеночек, – загадочным полушепотом ответила она. – Но и жених тоже.
В это время в траве загорелись глаза. Шарахнувшись в сторону, я угодил в какую-то выбоину и упал.
– Не бойся, – склоняя надо мной лицо, сказала девочка, – это опять коза. Иди же! Иди вон! Я кому сказала! – добавила она в сторону горящих глаз.
Наверху уже была абсолютная тьма. Когда мы упали на траву, вскрикнули кузнечики, и в лицо кинулся исходящий от девочки запах речной воды, перемешанный с запахом полыни и ромашек. И в эту же секунду я увидел, как над ее головой сошлись звезды – миллионы звезд, слившихся в единое белое покрывало. И сразу вспомнил: «…но есть фата небесная». И – «…ибо ложе – дар небес». Она прикасалась ко мне своими почти детскими губами, и ее легкое дыхание возвращало в этот мир воздух.
Я попробовал ее обнять. Протянув руку, я прижал к себе что-то мягкое и теплое, и в то же мгновение из-под руки выскочила коза.
– Она теперь нас никогда не покинет, – шепотом засмеялась девочка. И тут же вскрикнула: – Ой! Она уже здесь! – И снова прильнула ко мне.
Именно в эту секунду за полторы тысячи километров отсюда раздался страшный Женькин крик о помощи. Я увидел его раскрытые со сна, ничего не понимающие глаза и синий задыхающийся рот. Последним усилием он пытался глотнуть хоть немного воздуха. Но воздуха в комнате уже не было.
И я покорно закрыл глаза.
«…Но живет в ней зерно жизни твоей… – успел я вспомнить. – Но живет в ней зерно жизни твоей». И в этот момент невидимый горизонт дрогнул и покачнулся. В груди застучали десятки молоточков, сбивая с ритма дыхание. Внезапно ночь разомкнулась, и небо обрушило на меня бесконечный звездный ливень.
XI. После взрыва
Разряд грома исторгнула одинокая синяя туча и тут же исчезла за горизонтом. Поэтому вечер остался сухим и ясным. Отдельные прохожие, раскрыв было зонты, тут же попрятали их назад, в сумки, и поспешили разбежаться по квартирам. В глухих подворотнях, где полуразрушенные временем дома соседствовали с нашпигованными людьми гнездами коммуналок, лениво зажигались фонари, и туда, на огонек затеплившейся вечерней жизни, потянулись уличные собаки. Сама же улица пустела, как перед нашествием.
