Потом Гуза продолжил в том духе, что речь идет о честной христианской семье, которая приучена честно работать и зарабатывать себе на жизнь, и что эта семья не привыкла к таким гадостям, из-за которых он, Храпешко, должен гореть в аду.
Унижение.
Вот так определил Гуза возвращение Храпешко в семейство Отто. Унижение, которое может нанести только недочеловек с Балкан, у которого до сих пор половина мозга медвежья, а половина — ослиная.
Храпешко не стерпел оскорбления и стал рукой потихоньку нащупывать садовые инструменты. Но их уже давно не было. Он попытался вспомнить, где он их оставил в последний раз. Может быть, в сарае или за печкой. Может быть, под кроватью. Он думал, что если Гуза будет и дальше… но необходимости предпринимать что-либо не было, потому что Гуза внезапно и без объяснений схватился за живот, лицо его скривилось. Тем не менее, с гримасой боли на лице, он продолжил.
— Бедная Мандалина. Скромная и рафинированная. Мандалина. Она ночи не слала, переживая, что… может быть, что-то случилось с Храпешко, а он взял и вернулся. Это называется двоеженство… и наша церковь… негодуя, да и все церкви мира самым беспощадным образом осуждают…
— Ну, это не совсем так, — сказал Храпешко, — я поездил по миру и знаю…
— Молчи, когда говорю я, Гуза… души таких, как ты, должны гореть в аду. Несчастная Мандалина. — сказал Гуза и хотел обнять ее, но от боли не смог, да и Мандалина отодвинулась, — чистая, как капля росы, верная, как истинная христианка.
— Давай прекратим это раз и навсегда и нечего тут прославлять мои моральные ценности, — сказала Мандалина, с интересом глядя на корчи Гузы.
И Храпешко удивился, но ничего не сказал.
Все это время Мандалина ковыряла ногти, Гертруда сказала, что должна идти на кухню и что у нее дела, а другие, неожиданно для себя ставшие зрителями, решили остаться и досмотреть скандал и все остальные события до конца.
Храпешко хотел что-то сказать в свою защиту, но не знал что и поэтому все время молчал.
Гуза и дальше продолжал корчиться, пытаясь при этом доказать, что Храпешко должен уехать.
— Должен вернуться, откуда пришел. В ад! О, несчастная и честная Мандалина!
— Не мели чушь!
После того как Гуза немного успокоился, занялся принесенным ему стаканом красного вина, сел на скамеечку и замолчал, наступила тишина.
Мандалина смотрела на Храпешко, а он на детей, желая спросить про девочку. Но никто не давал ему никакого ответа.
Храпешко эта ситуация казалась невыносимой и еще больше боли собралось у него в сердце. Он хотел уйти, но не знал, куда и как. И думая, что, может быть, надо было остаться дома. Или не надо? Или уйти? Но куда?
— Сейчас я кратко проинформирую тебя, — сказала Мандалина, — о том, что произошло за время твоего отсутствия. Во-первых, у тебя родилась прекрасная дочурка, которую ты видишь здесь перед собой. Ее зовут Петра, и мы обе очень хорошо жили без тебя. Во-вторых, Отто сразу же после того, как ты уехал, умер и отбыл в стеклянный сад на небесах для жизни вечной. А третье и самое главное — то, что нам удалось усовершенствовать нашу мастерскую, и мы вернулись к производству полезных вещей, а благодаря одному небольшому открытию мы можем производить намного больше бутылок, чем когда-либо. Это открытие состоит в устройстве, которое испускает гораздо больше воздуха, чем твоя грудь, причем напрямую в формы для изготовления бутылок.
— А что с искусством, на которое Отто возлагал такие надежды?
— Знаешь, после твоего отъезда и ухода Фрица и Миллефьори, нам пришлось искать спасение от нашего слабого финансового состояния. Теперь я могу сказать, что я довольна.
— Значит, я тебе больше не нужен?
Тут хитрая Мандалина быстро, а так быстро думать получается только когда в игру включается женский элемент, рассчитала, что, однако, ей следует оставить Храпешко для работы в отделе по производству эксклюзивных стеклянных ожерелий и таким способом охватить оба рынка.
— Тебе… — сказала, она… — в то время как все, а особенно Гуза из Рагузы ждали, открыв рот, что она скажет… — тебе мы здесь всегда рады…
— Это неслыханно, — сказал Гуза, — …как можно так со мной поступать. Во-первых, я тот, кто обогащает твой дух новизной, и я настаиваю, чтобы этот недочеловек шел куда глаза глядят вместе с этим маленьким ублюдком, которого он таскает за собой…
— Хватит болтать ерунду! — сказала Мандалина. — Разве ты не видишь, что едва держишься на ногах. И кто, позволь тебя спросить, будет работать? Ты, что ли?
Гуза сказал, что не знает, что с ним. Что он был у многих врачей, но ни один не мог ему помочь, и что уже целый год эта проклятая болезнь… грызет… ему… тело… и разъедает его… душу.
Потом он потерял сознание и упал. Из кармана его пиджака выкатился стеклянный шар, черный, как ночь, в котором, как в ловушке, была болезнь Мандалины.
Гуза нашел его, роясь в вещах, оставленных Храпешко.
Мандалина посмотрела на Храпешко, он на нее, а потом они вместе посмотрели на черный шар. И обоим все стало ясно. Так и должно было быть.
Они, Храпешко и Бридан, прожили у Мандалины только шесть или восемь месяцев, пока сын не выучил итальянский, немецкий и французский. Все это время Храпешко ничего не делал. Просто сидел и глядел в пустоту. А потом в один прекрасный день он сказал, что они уходят.
— Куда?
— К Миллефьори.
— Счастливого пути.
62
— Миллефьори, друг мой!
Вечная слава святому Антонию Абате, одарившему тебя первоклассным мастерством, которое позволило тебе стать известным повсюду. Благословенны страницы книги Marigole della arte dei verieri Murano, которые навсегда сделали тебя достойнейшим из достойнейших.
Таким слогом выражал Храпешко свою радость, когда после нескольких дней блуждания по венецианским улицам, наполненных поисками Миллефьори, наконец, его нашел.
— Позволь мне в обмен на твое гостеприимство рассказать тебе самую печальную историю, которую ты слышал в своей жизни, и если это не так, то пусть покарает меня святой Трифон, тот самый святой, именем которого я клялся много лет назад, и который теперь, гляди, повернулся ко мне спиной.
Миллефьори с веселой, как у венецианского купца, улыбкой широко распахнул двери перед Храпешко. Миллефьори был, в сущности, хорошим человеком. Несмотря на все зуботычины, которыми вначале, как бы в шутку, он награждал Храпешко.
— Но и моя история не хуже, мой знаменитый герой с широкой грудью, — сказал Миллефьори, — подожди только, пока я тебе ее расскажу, ты увидишь, что, может быть, твоя жизненная судьба не трогательнее моей. Но неважно, в первую очередь я хочу услышать о тебе.
Храпешко очень подробно начал рассказывать о своих путешествиях, а Миллефьори подал горячие напитки в маленьких стеклянных бутылочках с высоким горлышком, сделанных им самим.
