Смерть брата как-то не сочеталась ни с Богом, ни с Аллахом. Ей не подходили россказни о иной жизни в раю и на небесах. Эта смерть была несправедлива.
И взглядами на смерть он делился со своим другом Синаном. И у того примерно в то же время появился странноватый опыт общения со смертью.
– Знаешь, наш командующий флотом Хайреддин Барбаросса приказал мне построить для него гробницу! Меня это удивило, я поинтересовался: оказалось, он здоров и до смерти ему далеко! Я не осмелился расспросить, зачем это ему прежде времени. Хотя я его понимаю: если он прикажет мне это на смертном одре, то можно не успеть похоронить его там. А уж будучи мертвым, он вообще не сумеет приказать построить гробницу.
Его рассказ приободрил Баицу.
– Да, правду говоришь, хотя и шутишь одновременно.
Но для такого приказа должны быть и более глубокие причины, чем смерть до завершения строительства гробницы, и наоборот.
– Ну, скажем, желание увидеть, где именно он будет покоиться.
– А может, надежда тем самым отогнать от себя смерть?
– Или призвать ее?
– Он не сказал тебе, чего это вдруг ему потребовался мавзолей? Ведь должен же был хоть как-то объяснить!
– Ну, сказал, что очень доволен мечетью, которую я построил, медресе и мектебом[48] для нашей правительницы, жены султана Хасеки Хюррем[49].
– Что же, эта отговорка лучше всякой причины.
Тогда они даже не подозревали, что вскоре после беседы об этой гробнице они заговорят еще об одной, поводом для возведения которой стала настоящая смерть. Баица опять вынужден был размышлять о последовательности. Внезапно, без видимых причин, умер самый старший сын султана, Мехмед Шехзаде, наследник престола и самый любимый из троих сыновей Сулеймана. Ему было всего лишь двадцать два года. Вдобавок этот молодой человек оставил после себя ребеночка. Дочка Шехзаде была слабой утехой для султана, он всю жизнь страдал от потери сына.
Трудно было сопоставлять и соизмерять подобные события, но Баице показалось, что подобная последовательность, когда сначала умирает ребенок и только потом отец, намного страшнее боли, которую ему причинила смерть брата. Несмотря на то что ему не пришлось испытать ничего похожего, его ужасала сама мысль о том, как должен чувствовать себя родитель, если вместо него из жизни уходит собственный ребенок. И тогда он впервые задумался о детях, которых у него еще не было.
Султан повелел Синану немедленно выстроить для сына роскошную гробницу, чтобы «соразмерно великому страданию» подготовить планы для последующего строительства мечети Шехзаде, как и других принадлежащих к ней зданий.
И Баица, и Иосиф поняли, что должны как-то защититься от всех этих смертей. Тем более что Баица не знал, как ему их перенести, потому что и личную драму султана он воспринимал как собственную, очень глубоко, особенно потому, что ему все время приходилось быть рядом с ним. После смерти Шехзаде султан все чаще нуждался в Мехмед-аге как в собеседнике и в разговорах убеждал его в том, что после смерти любимого сына почти все для него потеряло смысл. Правда, никому другому Сулейман в этом не признавался: на людях он оставался все таким же решительным самодержцем.
Все-таки Синану было легче. Все эти смерти он обратил в дело. Перевел их в иной материальный облик. Мехмеду же оставалось только раздумывать, что было не самым лучшим лекарством. Следовало найти другое. Он все-таки нашел выход, и может, он не помог моментально решить проблему, но Баица предложил его Синану. Он счел, что это надо обсудить вдвоем.
– Я хотел бы присоединиться к тебе в твоих трудах. Ты оставляешь после себя такие отчетливые, видимые следы. Я завидую тебе. Может, и мои действия когда-нибудь, если султан доверится мне, отзовутся в будущем. Но пока что я не могу одолеть смерти, что преследуют нас…
– Что ты имеешь в виду?
– Хочу каким-нибудь образом подключиться к строительству хамама.
Синан подозрительно глянул на него:
– Хамама?
– Да, потому что хамам так много значит. В нем отмывают не только тело. Не только его поверхность. Он удаляет из тела все нечистоты. Омовение дает нам удовольствие такого рода, которое намного выше обычной прелести. И оно доступно каждому. Ты уже строил хамамы для влиятельных людей, а нам следовало бы (вот видишь, я уже говорю во множественном числе!) построить их для всех людей. Общественные хамамы! Как можно больше! Если строятся кухни для сирот, то почему бы и не бани? И мы с тобой смогли бы таким образом и строительством, и омовением смыть с себя кое-какие грехи, если они у нас есть.
– Идея неплохая. Еще никто не видел от хамама ничего, кроме добра. А кем ты видишь себя в строительстве?
– Никак иначе, кроме как артельщиком. Умей я строить, взял бы в руки камень… А так или пусть некоторые бани назовутся моим именем, потому что я оплачу их строительство, или я найду для тебя других жертвователей, достаточно богатых и желающих оставить после себя что-то чистое и прекрасное. А может, когда-нибудь придет час, и мы сможем сами решать, сколько, где и каких хамамов будет в империи. И тогда наши желания и замыслы будет оплачивать имперский диван. Может, мы оба вскоре сможем влиять на великого визиря и даже на самого султана, и тогда империя развяжет мошну для своего ритуального и буквального омовения.
– Будь ты латинским христианином, я бы подумал, что желаешь искупить грехи. Но по моему греческому и твоему сербскому православному обычаю достаточно просто очиститься.
Глава О
Как Италия (точнее, та часть северного берега Адриатического моря, которую образует дуга от Генуи до Триеста) связала перепиской и встречами Эзру Паунда, Джеймса Джойса и сербского волшебника Димитрия Митриновича, так и меня она связала с двумя дорогими мне выдающимися писателями.
Эти двое были Хуан Октавио Пренс и Хорхе Луис Борхес. После моего литературного вечера в Триесте, который состоялся в ноябре 2006 года и на котором вступительное слово с очаровательной теплотой произнес пожилой господин – Хуан Октавио Пренс, аргентинец с белградской биографией, а в тот момент – президент Триестского ПЕН-центра (!), мы, едва познакомившись, поняли, что должны как можно скорее побеседовать с глазу на глаз. И уже на следующий день сидели в рыбном ресторане за растянувшимся по-французски обедом, наслаждаясь общением. Связующая личность, с которой мы оба были знакомы, послужила темой данной истории. Это была Мария Кодама, супруга Хорхе Луиса Борхеса. Пренс давно дружил с ними обоими, а я имел удовольствие вместе с Марией Кодамой присутствовать на представлении театрального фестиваля БИТЕФ, после чего мы ужинали в одном из белградских богемных ресторанов. Я привлек ее внимание, потому что был одним из немногих, знавших, что она писательница, и который к тому же интересовался ее рассказами (а не только рассказами ее мужа), а также она знала, что я написал роман о средневековой Японии (ее отец был японцем). Ее экзотическая внешность тоже стала предметом нашей с Хуаном беседы, конечно, из самых благородных побуждений. Поводом для истории Пренса послужило ее реальное отсутствие, в отличие от виртуального присутствия в нашем общении.
