Пердита подошла к буфетному столу, заставленному самой разной едой. Тут же рядом повар жарил креветки с зеленым луком в большом котелке на открытом огне.
Она взяла две порции и нашла свободный столик. Чуть поодаль она увидела папу. Он играл в карты с Автоликом и еще каким-то мужчиной, которого Пердита не знала.
Вскоре вернулся Зель. Он уже успокоился. Нигде ничего не выпячивалось. Пердита улыбнулась ему и протянула тарелку с креветками. Ему это понравилось. Девушка ест с аппетитом и улыбается. Она не жеманилась, не смущалась. Она была очень естественной, настоящей.
– Как ты думаешь, человек сам управляет собственной жизнью? – спросила она.
Зель подумал, что это сложный вопрос. Особенно, если принять во внимание, зачем он сейчас бегал в туалет. Вообще-то он собирался сказать Пердите, что ему нравится ее платье. Но после такого вопроса это прозвучало бы неуместно. Он наблюдал, как она ест. Она ела изящно и неаккуратно – Зель не понимал, как такое возможно, но даже когда Пердита роняла лапшу, она роняла ее элегантно.
Делай так дольше, подумал он. Делай так вечно. И пусть я буду рядом.
Он сказал:
– Все зависит от того, во что ты веришь: в свободу воли или в судьбу. Покажи мне ладони – обе ладони. Я сяду поближе.
Это был хороший предлог сесть с ней рядом и прикасаться бедром к ее бедру.
– Ты умеешь гадать по руке?
– Моя мама умеет… Ее предки были рабами на плантациях. Это знание передавалось у них в семье из поколения в поколение по женской линии. Она немножечко ведьма вуду.
Пердита протянула ему левую руку. Зель провел пальцем по ее ладони.
– Это карта, сделанная из кожи. Эта линия, до запястья, называется линией жизни. Странно…
– Что странно?
– В самом начале линии… вот здесь… Видишь, она прерывается? Прерывается полностью. Как будто ты умерла. Но ты точно не умерла. А здесь проходит еще одна линия, словно другая жизнь, которая заслоняет жизнь настоящую… А тут она снова соединяется с главной линией, как рельсовый путь, которым больше не пользуются.
– Это моя другая жизнь, – сказала Пердита. – Я – приемный ребенок.
– А… извини… Я не знал. Мне очень жаль. Я…
– О чем здесь жалеть? Я – приемный ребенок, и что с того?
– А ты никогда не хотела найти своих настоящих родителей?
– Да какие они мне родители? В смысле, кого надо считать настоящим родителем? Того, кто дал тебе жизнь, или того, кто тебя вырастил и воспитал? Я люблю Паста. И он – мой папа.
Зель кивнул.
– Мой отец мне отец, но я совершенно его не знаю. Он мог бы быть чьим угодно отцом. Я мог бы быть чьим угодно сыном.
– А твоя мама?
– С ней все хорошо. Она старалась быть хорошей мамой.
– Моя настоящая мама умерла. Поэтому меня и удочерили.
– Мне очень жаль.
– Перестань так говорить.
Она приложила палец к его губам. Потом наклонилась вперед и поцеловала Зеля. Она целовалась с мальчишками и раньше, но с Зелем все было как будто впервые. Вкус креветок и лайма у него во рту. Он прикоснулся к ее волосам – осторожно и нежно, словно она спала и ему не хотелось ее разбудить. Ему не хотелось, чтобы закончился этот сон.
Иногда совершенно не важно, что до этого времени было какое-то время. Иногда совершенно не важно, день сейчас или ночь, тогда или теперь. Иногда достаточно только места. Без времени. Не то чтобы время остановилось или не начиналось вообще. Вот оно, время. Оно здесь. И ты тоже здесь. Это мгновение, выхваченное из времени, открывается в целую жизнь.
– Рад, что вы, молодежь, не скучаете, – сказал Автолик, подсаживаясь к ним за столик.
Пердита взглянула на Паста, который все еще играл в карты.
Автолик уныло покачал головой:
– Твой папа играет, как Бог. Я больше с ним не тягаюсь.
– Сколько продул в этот раз? – спросил Зель.
– Ты сейчас говоришь, как моя матушка. Не волнуйся. Вся жизнь – игра. Ты представишь меня юной барышне?
– Я Пердита.
– Очень приятно. А я Автолик. Зель мне много о вас рассказывал.
– Нет! Я тебе ничего не рассказывал!
– Вот так я и понял, что ты настроен серьезно.
– Мы говорили о свободе воли, – сказала Пердита. – Вы верите в свободу воли?
– Теоретически – да, но идею свободной воли изобрели до того, как были придуманы другие понятия, которые делают эту свободу неосуществимой и невозможной – например, секс.
– Что невозможного в сексе?
– Вы еще слишком молоды, чтобы понять. Но давайте не отвлекаться на секс.
– Вы первый заговорили о сексе.
– Вот что бывает, когда старик сидит рядом с хорошенькой юной барышней, но вы не волнуйтесь по этому поводу.
– Она не волнуется, – сказал Зель.
– Спасибо, я могу и сама за себя говорить, – нахмурилась Пердита.
Автолик закивал головой, как китайский болванчик.
– Все верно! Люблю женщин, которые говорят за себя сами! Но вернемся к нашему разговору. По моему скромному мнению, свобода воли неосуществима на свободном рынке. Если я что-то вам продаю, Пердита, и вынужден сделать большую скидку, мне явно невыгодную, где моя свобода воли? Если я что-то у тебя покупаю, Зель, именно у тебя, потому что ты монополист, изображающий частного предпринимателя, где моя свобода воли?
Пердита сказала:
– Папа дал мне «Уолдена», книгу Торо. Интересно написано. При желании можно выйти из системы. Можно жить по-своему.
Автолик пожал плечами.
– Как там не говорил Иисус? Богатеи всегда пребывают с тобой. Оставь все блага земные, поселись на далеком острове, питайся только латуком, и какой-нибудь предприимчивый капиталист очень скоро наладит челночные рейсы на гидропланах и построит на острове дорогущий курорт, где будут лечить от алкоголизма с помощью уникального салата-латука, которого нет больше нигде в мире.
– А разве вы сами не коммерсант? – спросила Пердита.
Автолик покачал головой:
– Для коммерсанта я слишком честный. Я бесхитростный проходимец.
К их столику подошел Паст вместе с высоким мужчиной, которого Пердита не знала.
– Ну что, сыграем еще партейку? – спросил Паст у Автолика.
– Чем еще рисковать бедному старику?
Незнакомец, стоящий за спиной Зеля, произнес:
– То, чем ты рискуешь, показывает, что ты ценишь.
Зель обернулся и резко встал. Его лицо окаменело, словно под взглядом Медузы горгоны.
