Ансгар Клейн открыл окно, и лицо ему внезапно обдало жарким ветром.
— Проклятье!..
Его голос утонул в уличном шуме. Клейн закрыл глаза. Теперь ему припекало веки, в воздухе пахло сухой пылью, автомобильными выхлопами и увядшими цветами. Он мысленно повторил обосновательную часть постановления суда: “Хотя, с одной стороны, заключения экспертов в области фотодела и впрямь представляют собой новый доказательный материал, а с другой, техническое оснащение этих экспертов более современно, чем то, которым обладал в свое время профессор Маул, однако в вопросе о том, как проинтерпретировать появление отчетливых следов на теле у жертвы, Уголовная палата больше доверяет судебно-медицинскому эксперту”.
Клейн закрыл окно и вновь уселся за письменный стол. Какое-то время ему было зябко в помещении с кондиционером. Конечно, он незамедлительно обжалует это решение, но, пока суд да дело, оно хоронит все надежды на немедленное освобождение Арбогаста. Судя по всему, в Грангате были полны решимости избежать возобновления дела во что бы то ни стало. Клейн не знал, что еще они могут отмочить, и поэтому страшился разговора с подзащитным. А все равно завтра же придется к нему отправиться. А потом — вновь в Тессин, где они вдвоем с Сарразином хорошенько обмозгуют дальнейшие шаги. Оставалось надеяться на то, что дурную весть еще не сообщили Арбогасту, и вместе с тем злиться из-за того, что ее придется сообщать тебе самому. Он не был уверен в том, что у подзащитного хватит мужества просто-напросто отмахнуться от очередной осечки. Как раз в последнее время у Клейна сложилось впечатление, будто Арбогаст все больше и больше утрачивает контакт с внешним миром и что надежда на возобновление дела является для него едва ли не единственной спасительной ниточкой.
26
Катя Лаванс жила в Восточном Берлине неподалеку от Трептов-парка. Нынче вечером она пригласила гостей, чтобы отпраздновать получение доцентства. Ее девятилетнюю дочь Ильзу отправили ночевать к катиной однокласснице. После развода Катя редко приглашала гостей — и тем сильнее сердило ее сейчас, что не будет ни ее ассистента, у которого внезапно выпало ночное дежурство, ни коллеги Ланднера, жена которого, прибыв одна, и принесла эту скверную новость.
— Значит, два места за столом будут пустовать!
Впустив Дорис, Катя заперла входную дверь. Весь день она занималась стряпней и уже накрыла на большой веранде с металлическими столбами, пародирующими колонны, стол на шесть кувертов, но более сильного проявления разочарования она бы себе не позволила, и Дорис это понимала. Люди, не слишком хорошо знавшие Катю, считали ее весьма трезвомыслящей особой, к чему примешивалось и определенное равнодушие к собственной персоне, проявляющееся, в частности, в том, как она одевалась и вообще держалась. Моложавая и подтянутая, она практически не пользовалась косметикой, что привлекало еще большее внимание к абсолютно правильным чертам лица, которое выглядело куда моложе ее тридцати восьми. Каштановые волосы она стригла коротко, курила много и любила разговаривать с сигаретой во рту. И сейчас она решила было закурить, однако Дорис, поставив на пол две сумки с гостинцами, обняла ее и смачно расцеловала в обе щеки.
— Еще раз от всей души поздравляю! Немедленно расскажи мне, как ты себя чувствуешь в новом качестве.
Какое-то время Катя задумчиво смотрела на подругу и можно было заметить, как она мысленно прикидывает, что именно имеет в виду Дорис, но тут Катя все отчетливо вспомнила — и в первую очередь то, как она вышла покурить после сдачи диссертационной работы. Здание Института судебной медицины находилось на Ганноверской улице рядом с приютом для престарелых и немного походило на загородную виллу в классическом стиле, потому что было обнесено высокой стеной с чугунными воротами. Возле крыльца можно было наблюдать остатки некогда имевшейся здесь живой изгороди из бука и пустой бассейн с проржавевшим фонтаном, в котором когда-то жили золотые рыбки. У бассейна Катя и остановилась покурить — сигареты “Экштейн” — “сильные и стильные”, как гласила реклама. В этот миг схлынуло напряжение, достигшее за последние полгода невероятных степеней. Как всегда, она зашвырнула окурок в чашу бассейна, в очередной раз задавшись вопросом, кто его, собственно говоря, осушил. В руке у Кати был небольшой пакет, оставленный для нее в секретариате профессором Вайманом. Под подарочной оберткой обнаружился узкий черный пенал, на котором значилось: “Медицинская техника Р. В. Деккера”. В пенале, на белом дерматиновом ложе, покоился особый скальпель — того сорта, который по-отечески относящийся к ней профессор считал самым лучшим. Достав скальпель из пенала, Катя обнаружила, что на нем выгравированы ее инициалы.
Дорис, работавшая “устной” переводчицей на текстильном комбинате в Бисдорфе на краю Берлина и имевшая хорошие связи, поставила сумки с продуктами на кухонный стол и извлекла из одной полдюжины бутылок французского красного вина. Кате не следовало бы любопытствовать, где она отыскала такую роскошь. И Дорис вновь подивилась тому, как забывчива ее подруга. В конце концов они заранее договорились о том, что о вине позаботится Дорис. Но тут в дверь позвонили и появился Бернгард, Катин сослуживец по институту. Прежде чем поздравить хозяйку дома, он принялся извиняться, что прибыл без подарка. Дорис, пробормотав, что ей нужно позаботиться о продуктах, исчезла на кухне, а Катя долгое и неловкое мгновенье простояла с Бернгардом на лестничной площадке, причем тот и сам не знал, надо ему ее обнять или нет. И как раз когда он, широко раскинув руки, все-таки шагнул к ней, по лестнице взлетел Макс, практически оттолкнул Бернгарда букетом цветов и расцеловал Катю в обе щеки.
Она познакомилась с Бернгардом еще в первом семестре, и он не только оказался куда лучшим патологоанатомом, чем она сама, что она неоднократно подчеркивала, но и стал ее лучшим другом. И вот она подхватила под руку обоих мужчин и повела на веранду, с тем чтобы поисками вазы для цветов заняться позднее. И не слишком мешкать с этими поисками, потому что Бернгард с Максом общаться были не в состоянии, — первый из них слишком робок, чтобы пустить в ход свой английский. Так что она сразу же вернулась на веранду, убрала в сторонку ненужные тарелки, бокалы и приборы, вывалила все на сервант в гостиной, рассадила гостей возле круглого стола, зажгла свечи, а Дорис в это время внесла еду.
Это был фальшивый заяц, tricky rabbit, — подсказала Дорис по-английски, с картофелем и зеленым горошком. Сидеть в такой компании им доводилось довольно часто, потому что Макс, композитор из Бостона и уже в течение года иностранный студент Академии художеств в Западном Берлине, напрашивался на обед всякий раз, когда приглашали Бернгарда. А Дорис вновь и вновь заманивала американца в русский сектор города, потому что ей хотелось попрактиковаться в разговорном английском. Так что Кате не оставалось ничего другого, кроме как, обращаясь к Максу, говорить по-немецки, чтобы и Бернгард мог поучаствовать в разговоре. Однако то и дело возникавшие в такой беседе паузы вроде бы не докучали никому из этой четверки; не спеша, принялись трое гостей расспрашивать Катю о ее трактате “Убийство при помощи волос различных животных”, разумеется, им всем давным-давно известном. Речь в трактате шла о том, фактом или преданием является описанное применительно ко многим диким племенам, но засвидетельствованное и в древних европейских источниках, умерщвление путем подмешивания в пищу главным образом измельченных звериных волос. Катя уже не раз рассказывала им о проведенных ею в этой связи опытах, особенно ярко живописуя перфорацию стенок кишечника у мышей, которую она наблюдала при вскрытии. Но в связи с торжественным поводом сегодняшней встречи, как выразился Бернгард, ее горячо попросили еще раз зачитать вслух хотя бы самое начало. И вот она достала свежеотпечатанную в одной из берлинских типографий брошюру и принялась читать “Введение”.
