Пахомов достал сигарету, раскурил её и протянул Нельсону. Сделав пару затяжек, тот медленно произнёс:
— Я — не профессиональный убийца. Я — изуродованный человек, и это меня угнетало и угнетает. У меня воспалённое самолюбие, я очень раним, потому что, потеряв глаз, стал ущербен, стал объектом для жалости, насмешек, зубоскальства… Поэтому с детства готовился давать беспощадный отпор — занимался боксом, карате, участвовал в самых жестоких драках, не просто участвовал — я искал их, воспитывая в себе бойцовские качества. Но это не значит, что я могу убить из жестокости или просто так, из любви к убийству, да никогда, упаси Господи!.. Но если меня болезненно ранят или пытаются ранить, причём, не куда-нибудь, а в самое сердце, где я храню самое дорогое, тогда да, я могу убить, и ты прав: я готов к этому и физически и морально!
— А что ты хранишь в сердце?
— Маму и Лену, — сразу, не задумываясь, ответил Нельсон. — Но мамы уже нет, она переселилась в память, а Лена… Судя по предполагаемому сроку, который я получу, Лена тоже плавно перейдёт в воспоминания.
— Ладно, об этом хватит… Пойдём дальше. Мы спорили об орудии убийства, а, оказывается, ты их убивал просто кулаком или ребром ладони? Это карате? У тебя чёрный пояс?
— Нет, до десятого дана ещё не добрался — пока я ещё ханси, девятый дан. Но боевые приёмы отработал неплохо.
— Мы в этом убедились. А я, увы, только через шестой дан перевалил…
— Можно, теперь я задам тебе вопрос: как вы вышли на моего подручного?
— Случайно. Поймали вора, который решил какому-то иностранному коллекционеру продать уникальный бриллиант «Глаз индейца».
— Я этого опасался: не сдержался, мошенник! Расскажи подробней.
— Изволь.
И Борис стал подробно изображать сцену допроса, настолько выразительно, что Нельсон увидел её, как на экране: и Пахомова, и сидящего напротив него Гуралика. Автор хочет, чтоб эту сцену увидели и читатели, поэтому приводит её здесь полностью.
В кабинете Пахомова — он и Гуралик.
— Я о вас навёл справки и кое-что узнал, — сообщил Пахомов. — Например, что вас уже разыскивала Питерская полиция. Не скажете, за что?
— Конечно, скажу. Скрывать истину от такого симпатичного следователя — это просто преступление! Я буду искренен, как с отцом родным, кстати, вы на него очень похожи.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста, я жду.
— Хорошо, слушайте… — Он вдруг рассмеялся. — Помните у Жванецкого: «Слушайте, дети, это интересно!»…
— Вы опять отвлеклись.
— Простите, просто с вами очень приятно беседовать… Всё, всё!.. Рассказываю: я грузил чёрную икру, из Астрахани в Питер.
— Это не преступление.
— Но я грузил подпольно. В гробах.
— В гробах?! Что это значит?
— Гробы, наполненные икрой. Я их отправлял, как покойников. Таможенники относились с сочувствием, пропускали без всяких проволочек… Здесь их встречали, якобы заплаканные родственники… Всё было налажено, но однажды один гроб вскрыли.
— Интересно!.. Ну, и?..
— Я пытался выкрутиться, объяснял, что в самолёте было жарко, покойник испортился. Таможенник спросил: а почему всё такое чёрное?.. Я ответил: покойник был негром… В общем, еле отмазался, сунул пять тысяч долларов… Но потом вскрыли ещё один гроб, и ещё… Я грузил партиями, это было оправдано: бушевала эпидемия гриппа…
— Зачем вам нужно было столько икры?
Гуралик приподнялся, наклонился через стол к Борису и, как бы раскрывая великую тайну, сообщил:
— Чем больше воруешь, тем меньше шансов сесть. И наоборот!.. Но я всегда знал, когда надо остановиться. А с этими брильянтами меня просто чёрт попутал: коллеги навели на них и уговорили, всё прошло хорошо, но этот одноглазый Шерлок Холмс меня поймал. Но сказал, что прикроет. Предложение было очень кстати, на мой след вот-вот могла выйти полиция. И он, действительно, прикрыл. Но потребовал ему помочь… Он мне расписал мою роль до последней фразы, сам дал объявление, за неделю до убийства, научил, как звонить, когда и что отвечать. Пообещал за это полмиллиона долларов, оставил в залог этот грёбанный «Глаз индейца»!..
Снова в машине Борис продолжал свой рассказ.
— … Он рассказал, как ты его вынудил исполнять твои поручения, как он звонил Амирану, как звонил Григорию… Клялся, что никого из них пальцем не тронул, даже в глаза не видел… После первого убийства понял, во что влип, в ужас пришёл, но молчал — ведь соучастник!.. После второго — решился на продажу брильянта, чтобы удрать в Канаду… Словом, расколол тебя полностью. Дело я завершил. Но, честно говоря, не возрадовался, а был очень огорчён. Очень! Ведь ты мне чертовски нравился!
— Ты мне тоже, — искренне признался Нельсон.
— Так объясни: зачем пошёл на преступления?!. Я понял, что из-за Елены. Но почему убивал, почему не признался, не добивался её?
— Каждый день видел себя в зеркале и понимал, что не имею права даже надеяться, тем более, когда рядом с ней два таких эталонных красавца.
— Ты несёшь чушь! Люди с твоим увечьем были и уважаемы, и популярны, и любимы!..
— Я не Кутузов, не Ганнибал, и не Нельсон, хотя меня так прозвали. Я не смел рассчитывать на её чувство. В лучшем случае, только на жалость. А жить с ней и чувствовать свою ущербность?!. Но и отдать её другим тоже не мог — я её очень люблю. Использовал любой повод, любую возможность, чтобы прикатить в Москву, незаметно подежурить у её дома, чтобы посмотреть на неё. Видел, как её провожали эти оба жениха, скрипел зубами от ревности, но не решался подойти и возвращался обратно… Как я не скрывал, мама это почувствовала и перед смертью заставила меня поклясться, что я признаюсь Елене, иначе я бы до сих пор не решился…
Снова ехали молча. Потом Пахомов заговорил, как бы размышляя вслух:
— Когда я полюбил Тину, я вдруг почувствовал, что люблю всех окружающих, что готов каждого спасти, помочь, поддержать… Да из всей истории Человечества мы знаем, что любовь всегда окрыляла и возвышала, из любви мужчины шли на подвиги, а не на подлость.
Нельсон резко повернулся к нему.
— Что мне было делать?.. Что?!. Если бы ей угрожала опасность, я бы прикрыл её своим телом; если бы ей было тяжело материально, я бы отдал ей всё до последней нитки; если бы мы жили в доброе старое время, я бы вызвал каждого из них на дуэль и убил бы в честном поединке, а так… У меня не было другого выхода, я не мог отдать её другому. — Помолчал, потом негромко произнёс: — Для меня совершить подлость — это подвиг. — И после новой паузы продолжил: — Но жить с этим было тяжко. Единственно, что держало на плаву — надежда, что Лена поймёт и простит. Но эта надежда рухнула и обнажила безумство и бесчестье моих действий. Как хорошо, что мама до этого часа не дожила. Она всегда с гордостью рассказывала, как русские офицеры-дворяне больше всего на свете берегли свою честь. Если малейшее подозрение в бесчестном поступке падало на офицера, он стрелялся… Прости, друг Борис, что я подпорчу твою карьеру, но… Не хочу, чтобы мама там, на небесах, стыдилась меня!
