Протест нарастал. Иван Осипович решил действовать, философствование и бесконечные думы мало чем могли помочь делу. В августе долгожданный отпуск, тогда-то из Бекетова он сходит в детдом, интернат, займется, как называется в детективах, частным расследованием. Надо только из милиции все поскорее забрать. Без улик — обуви и шапки злоумышленников вряд ли удастся опознать. Он позвонил в райотдел, той женщине, следователю, Березовская ее фамилия, что зайдет за вещами.
— А мы вашего ничего не изымали, вещдоки уничтожили, — ответила она. — Кабинет и так весь забит, хранить негде.
— А банка, пробитая ножом?
— Ее тоже выкинула, да и консервы стали портиться. Вам акт дослать или на слово поверите?
Вот теперь искать стало действительно некого. Круг замкнулся.
… Поздней осенью, в ночное дежурство Ивана Осиповича вызвали в приемный покой. Скорая из района привезла подростка, с подозрением на острый аппендицит. На кушетке, прикрытый простыней, лежал худенький рыжеволосый мальчишка, с бледным от боли лицом. Едва коснувшись втянутого, твердо-напряженного живота (симптом Щеткина-Блюмберга оказался налицо), Терентьев отправил его в операционную.
Случай выдался не из простых: аппендикс Павла располагался не спереди, как обычно, — сзади кишечника. Там и произошел его прорыв, в брюшную полость излилось много гноя. Хирургам пришлось повозиться около двух часов, пока не убедились, что все сделано достаточно надежно.
После полудня, Иван Осипович зашел в палату осмотреть прооперированного. Мальчик спал. Врач с удовлетворением взглянул на белокожее веснущатое лицо, едва дотронувшись до руки, сосчитал пульс.
«Похоже, пойдет в порядке, без осложнений», — прикинул он. Рассеянным взглядом Терентьев скользнул по тумбочке, поправил сползшее одеяло. Внезапно за стаканом с водой и влажным марлевым бинтом, которым обтирали губы Павла, он увидел складной изящный нож красного цвета. Рука потянулась к нему. Еще не коснувшись «швейцарца», Иван Осипович интуитивно почувствовал, что это именно его нож. Осмотрел, все приметы налицо: сломана тоненькая пружинка у ножниц, нет двух средних зубцов у пилочки, уничтоженных шестилетним внуком, пытавшимся перепилить гвоздь, в узком коридорчике рукоятки отсутствует зубочистка.
Минуты две Терентьев вертел нож в руках. Смотрел то на мальчика, то на столь неожиданно найденную и дорогую сердцу вещицу. Приоткрыв дверь, медсестра позвала его к телефону. Хирург положил нож на место, туда подальше, за стакан. Сжав в кармане халата до боли в пальцах стальной овал стетоскопа, он вышел из палаты.
Санитар морга
I.
Морг стоял рядом со старой баржей у самого края залива. Неподалеку, метрах в двухстах от него, за проржавевшей оградой находилось кладбище. И поскольку поселок рыбаков да бывших зеков назывался Половинкой, эти последние людские прибежища так и называли: Половинка-один и Половинка-два. Наверное, исходили из последовательности бытия, которая, как и в жизни, сохранялась: вначале покойный поступал в морг, а потом уж его, взрезанного и зашитого, отвозили на погост, предавая мерзлой неласковой земле.
Исторически кладбище здесь сложилось давно, еще с конца двадцатых, когда рядом с Половинкой создавались первые сталинские лагеря. А морг появился три года назад. Взамен старого, сгоревшего, что находился на территории больницы. Так начальство распорядилось, и опять же выгода — экономия на транспорте, с которым в этих местах всегда была напряга.
С баржей, где с приходом тепла обживались местные бомжи, морг соседствовал с весны до зимы. И причиной такого непостоянства стала его способность к передвижению — следствие фантазий бывшего мэра. Много об этом ходило слухов и пересудов, но с весны деревянный короб ставили на шесть прочных колес, к зиме «переобували» в широкие стальные полозья. Так приют мертвых и кочевал с места на место, отъезжая иной раз и за сотню километров от поселка.
Сегодня трупов не было. Николай Селезнев, санитар и сторож морга в одном лице, сидел у полыхавшей буржуйки и кривой секционной иглой прошивал худой валенок. Лицо его, смятое поздней выпивкой и еще не состоявшимся похмельем, чем-то напоминало тот валенок, что он держал в руках: желтоватое, в комьях седой спутанной бороды, клочьями поднимавшейся к вискам и сливающейся с выцветшим мехом, надвинутой почти по самые глаза ушанки.
В народе Николай имел сразу два прозвища: Селезень, понятно от фамилии, и Бегунок — давнее, еще с тех пор, когда он по молодости, на кураже совершил два неудачных лагерных побега. Второе прозвище провоцировало собутыльников: Бегунка чаще других посылали за водкой, и он, легкий, скорый на ногу, в полной мере отрабатывал эту кликуху.
Уже с неделю как в Половинку нагрянула зима. За первым, образовавшимся по краю берега тонким льдом, прошли два снегопада, а там накатили морозы. Морг переобули в полозья, и завтра с утра с помощью трактора или тяговых лошадей его хотели перегнать к больнице в центр поселка. Со дня на день ожидался обычный в этих местах большой снегопад, и тогда уж, как занесет дороги, никаким транспортом морг не вывезти и к нему не подъехать.
— Бегунок, а Бегунок, отворяй ворота!
Санитар узнал громкий напористый бас участкового Максима Андреева, начинавшего когда-то в Половинке молоденьким лейтенантом и дослужившегося до майора.
С досадой, отбросив в сторону недошитый валенок, Селезнев отодвинул тяжелый засов. Тело покойного, прикрытое сложенным вдвое шелковым покрывалом, покоилось на выцветшем брезенте видавших виды носилок.
— Прямо к столу, робяты, и несите, — засуетился санитар, ухватившись рукой за носилки. — Что за тело? — поинтересовался он. — Вчера в рыбхозе получка была, похоже, парень увлекся, не рассчитал силы…
— Огнестрельное, убийство, — процедил Андреев. — Два выстрела в окно, и порешили тезку твоего, Николая Владимировича Михеева. — Он откинул верх покрывала: — Узнаешь?
— Еще бы не узнать…, — обескураженный санитар тряпкой вытер кровь с носилок, отодвинул их в сторону. — Когда-то из одной миски баланду хлебали. Правда, потом Михей высоко взлетел. И кому он дорогу перешел?
— А вот этим мы и займемся. Слушай, отец, мой приказ. — Участковый раскрыл папку. — Вот направление на вскрытие, сегодня вечером, или завтра поутру подвезем судмедэксперта. А пока запирайся в морге, никому не открывай. Сам понимаешь, что за птицу доставили, головой за тело отвечаешь. Надо бы на всякий случай организовать охрану, но все на розыск брошены. Нет у меня людей, каждый человек на учете…
Едва смолк треск удаляющегося «УАЗа», Селезнев подошел к носилкам. Откинув зеленоватое покрывало, он с минуту вглядывался в изуродованную выстрелами грудь Михеева. Сейчас он не был похож на себя, но и среди сотен лиц санитар без труда опознал бы убитого, по длинному рассекающему шраму, тянущемуся от левого виска через середину щеки к углу рта.
— Доигрался, тезка, — вслух жестко произнес он. — Помяну-ка, ох, грешную душу твою. Да и время к обеду подошло…
